Они щедро выплеснулись в книгах, которыми он начинал. Мало кто  оценил

эти  книги  при  их  появлении.  Оруэллу  непросто  было  выделиться  среди

тогдашних  дебютантов.  Время  было  такое,  что  вера  в близкое всемирное

торжество  социализма,   сопровождавшаяся   решительным   неприятием  всего

буржуазного и мещанского, считалась  у  молодых  интеллектуалов  в  порядке

вещей; Оруэлл разделял ее едва ли не целиком. Он описывал гнетущую бедность

рабочих  кварталов  в  промышленных  городах английского Севера ("Дорога на

Уиган-Пирс", 1937) и  убожество  помыслов,  устремлений,  всего круга жизни

благополучного  "среднего   сословия",   с   которым   никак   не   поладит

герой-мечтатель,  вдохновляющийся  расплывчатыми  высокими идеалами ("Пусть

цветет  аспидистра",  1936).  Его  романы  --  и  оба  упомянутых,  и "Дочь

священника" (1935) -- не вызвали большого интереса,  причем  их  более  чем

скромная  литературная  репутация  не  изменилась  даже  после грандиозного

успеха "1984".

     Сам Оруэлл  готов  был  согласиться  с  критиками,  писавшими, что ему

недостает   истинного   художественного    воображения,    и    отметившими

непростительные  небрежности  стиля.  О  себе он неизменно отзывался как об

"умелом памфлетисте", не более. Но  ведь памфлетистом называл себя и Свифт,

его литературный наставник.

     Понадобился "Скотный двор" (1945), чтобы, вспомнив свифтовскую "Сказку

бочки", постепенно опознали творческую  генеалогию  Оруэлла.  А  для  того,

чтобы   написать   эту  притчу,  нужен  был  социальный  и  духовный  опыт,

заставивший очень  серьезно  задуматься  над  тем,  что  Оруэлл в молодости

считал бесспорным. Этот опыт копился, отлеживался в его сознании годами, не

расшатав убеждений,  которые  были  для  Оруэлла  фундаментальными,  однако

скорректировав  их  очень  заметно.  Настолько заметно, что на этой почве и

возникла  уверенность  в   существовании   "двух  Оруэллов":  до  перелома,

обозначенного книгой "Памяти Каталонии" (1940), и после.

     Эти  суждения  --  при  желании  их  было  легко  перевести  на   язык

политических  ярлыков  и  обвинений в ренегатстве -- чрезвычайно затруднили

понимание смысла того, что написано Оруэллом,  и урока, который таит в себе

его судьба. У нас его имя десятки лет попросту не упоминалось,  а  уж  если

упоминалось,   то   с   непременными   комментариями  вполне  определенного

характера: антикоммунист, пасквилянт и  т.  п.  На Западе отсылки к Оруэллу

стали дежурными, когда предпринималась очередная попытка  скомпрометировать

идеи  революции  и  переустройства  мира на социалистических началах. Мифы,

искажающие наследие Оруэлла до  неузнаваемости,  росли  и  по  ту, и по эту

сторону идеологических рубежей.