Естественно, я о нем никому не рассказывала, даже Вадиму, который проводил со мной не меньше времени, чем с Виолеттой. Ему было со мной интересно, и под предлогом обсуждения проблем своей пациентки он задерживал меня в своем крохотном кабинетике все дольше и дольше. Я не возражала, Виолетта тоже; опустошив прилавки магазина под лестницей, она посвятила себя другому любимому занятию, не менее интригующему: она пополняла свою коллекцию экстрасенсов и ясновидящих.

Вадим старался строго выдерживать продолжительность сеанса психоанализа: ровно пятьдесят пять минут, как у великого Зигмунда, но это ему далеко не всегда удавалось. Не может наш человек, даже если это обученный по лучшим западным образцам психоаналитик, прерываться строго по звонку на полуслове, а тем более прерывать своего собеседника. И слава Богу. Но одного я никак не могла понять, как вообще ему и его свившим гнездо в этом дворце культуры коллегам удается заработать себе на жизнь: мне казалось, что в общении друг с другом они проводят гораздо больше времени, чем со своими пациентами. Вот и отработав положенное с Виолеттой, Вадим с удовольствием беседовал со мной, не считая минут. Поистине лозунг капитализма «время — деньги» еще не достиг этой тихой заводи. Сначала, обсуждая с ним свои собственные проблемы, я испытывала некоторую неловкость — мне-то за время, проведенное в общении с психоаналитиками, как раз платили, но потом я выкинула эти мысли из головы: если ему хочется психотерапевтировать меня бесплатно, то это его собственное дело.

По-моему, у него тоже была страсть к коллекционированию, как и у Виолетты, только собирал он сновидения. Я рассказала ему свой кошмар, где фигурировали волки-оборотни, гнавшиеся за бедной маленькой Агнессой. Я поведала ему еще один сон: я шла по лесу, осеннему красочному лесу; тропинка вилась вдоль реки, в которой отражались пылающие клены и пламенно-красные ивы, склонившиеся над самой водой. Скорее всего это было под Звенигородом. Во сне я упивалась красотой ожившей картины, мне казалось даже, что я вдыхаю запах осенней свежести и прелых листьев, этот лес в моем сне пах так, как пахнут грибные места. А потом впереди среди деревьев показался просвет, и я вышла на покатый берег реки, поросший травой и невысоким кустарником. Там паслась овца на длинной цепочке, привязанной к колышку. Вдруг эту идиллическую картину нарушила большая лохматая собака, выскочившая откуда-то из кустов и набросившаяся с громким лаем на несчастную овечку. Перепуганная жертва с громким отчаянным блеянием, пытаясь убежать от страшного пса, принялась бегать по кругу, удерживаемая цепочкой, а собака гналась за ней тоже по кругу. Я хотела вмешаться и отогнать собаку, но не могла пошевелиться: я окаменела, я не могла даже крикнуть. Так овца и собака и кружились, кружились… Бедная овечка, бедный маленький ягненочек… Тут вдруг то ли собака, то ли овечка стали издавать какие-то странные звуки, и я проснулась: зазвенел телефон…

Вадима очень заинтересовал этот сон. Он все допрашивал меня, какая была собака, не похожа ли она на волка. Нет, отвечала я, это была большая черная лохматая собака — то ли ризеншнауцер, то ли черный терьер.

— Ягненок и собака, Агнесса и волки… — задумчиво произнес он нараспев.

Я рассердилась: чего уж тут анализировать, и так все ясно, — а вслух сказала:

— Не надо, Вадим, делать из простого сложное. Символика тут прозрачна, как вода в реке осенью.