Бабаев одобрительно хмыкнул. Идея и правда была популистской – дальше некуда! Тут намечался повод поговорить о демократии и свободе, о конституции и произволе властей, о чиновниках, жирующих за счет прописки, и правах мигрантов. Все это, с точки зрения ведомства, к которому принадлежал Бабаев, являлось чистой крамолой, но поговорить – не значит сделать. Он не сомневался, что прописку не отменят никогда, ведь у нее, кроме тотальной слежки, был еще один смысл, почти сакральный, укоренившийся в сознании масс столь глубоко, что никаким бульдозером не сдвинешь: штамп в паспорте фиксировал право на жилье, на сколько-то квадратных метров. Их, этих метров, было немного, вдвое или втрое больше, чем нужно для могилы, но они являлись «священной коровой» любого режима в стране. Территория огромная, однако не Индия, не Ирак и не Египет, без крыши не проживешь… А мест под крышей было меньше, чем желающих.

– Годится! – сказал Али Саргонович. – Ты, ярманд Сергей, продумай идею и набросай эти… как их… тезисы. А ты, катиб Иван, развернешь их в речь минут на двадцать. Что-нибудь так к началу октября… самое время будет выступить и засветиться.

– С примерами из арабской, персидской и тюркской литературы? – деловито спросил Маркелов.

– Это можно. Только без лирики! Ходжа Насреддин подойдет, а еще Омар Хайам и…

В дверь ударили ногой, она с грохотом распахнулась, прервав Бабаева, и в кабинет ввалился Владимир Маркович Жоров, он же – Папа Жо. За ним, вихляя на ходу задом, шагал упитанный мужчина с бледно-голубыми глазками. Помукалов, кличка Мутантик, вспомнил Али Саргонович.

Лидер нацлибералов небрежно пнул медведя в оскаленную пасть, прошелся по шкуре в середину комнаты и обвел ее орлиным взором. Энергия брызгала от него молниеносными разрядами, и казалось, что одинокая лампочка под потолком сейчас ослепительно вспыхнет и взорвется, не выдержав накала электрополитических страстей. Такая уж была атмосфера в Белом Доме: тут электричество обращалось в политику, а политика – в электричество, только не у всех, а у самых высоковаттных персон. Папа Жо, все всякого сомнения, к ним принадлежал.

Он вытянул руку к Бабаеву жестом Наполеона, посылающего на смерть батальоны гренадеров.

– Все отдыхают. Греют задницы в Ницце. Шмудилы! А я работаю. И ты работаешь. Уважаю!

Владимир Маркович говорил отрывисто, командным тоном и короткими рубленными фразами. Эта его манера проистекала из убеждения, что избиратели, а паче того – депутаты Думы, в основном дебилы, способные усвоить мысль лишь из двух-трех слов. Мысли же у Папы Жо были великими, а такая продукция гениального ума всегда отличается лапидарностью.

Бабаев, приподняв брови, спокойно ждал продолжения. Его советники взирали на гостя с нескрываемым любопытством. Никто из них еще не был так близок к средоточию могучей воли и государственной мудрости.

Помукалов, замерший у двери, почтительно вымолвил:

– Вы великий труженик, Владимир Маркович. Если бы все тут были такими, как вы…

– Вот этого не надо! – оборвал его Папа Жо и уставился на бабаевских советников. – Кто такие?

– Мой консультант, мой спичрайтер и мой личный табиб, промолвил Бабаев. – А ты кто такой, сын ишака?

Гость, однако, не оскорбился – в политических баталиях ему приходилось и не такое слышать. Еще раз оглядев советников, Папа Жо повел рукой, будто отгоняя муху.

– Брысь! Все брысь! И ты, Помукалов, тоже! Нечего вам тут штаны протирать.