|
Обиделся, что ли? Да бог с ним. Я сделал еще несколько шагов, привалился спиной к стене и медленно сполз на пол. Повозился, усаживаясь удобнее. Попытался собраться с мыслями. Келья. Я заперт в келье с монахом. И я немного не дошел до монастыря, в котором объявляют комендантский час. Что из этого следует? Меня окликнули, двинули по кумполу, притащили в монастырь и заперли. Зачем? Возможно, чтобы использовать в качестве бесплатной рабсилы. Этот Андрей что-то говорил про принудительные работы. Сам сидит с больной рукой — видно, потому и не трудится. Значит работа тяжелая. Послушника не припахивают, у него рука. А у меня что? Я прислушался к ощущениям. Холодок тревоги в груди, боль в голове и баламуть в желудке. Сотрясения, судя по всему, все-таки нет. Максимум — похмелье. С таким диагнозом особо не закосишь. А что здесь дают за работу? Выход на свободу? Тогда я готов отработать все, что нужно, лишь бы поскорее уйти. Домой. К Эле. Вот как чуял, надо было обходить стороной эту стену света. Хотя… а была ли такая возможность? Может и Арбат теперь в световом застенке? От этой мысли в животе нервно сжалось, неприятно заворочалось. Меня окатило волной страха. Не за себя, за Элю. За единственного близкого человека. Мне надо было уходить отсюда. Уходить как можно быстрее. Но дверь была заперта, а окна зарешечены. Мутило, болезненно стучалось в висках и затылке. А еще хотелось пить. И есть. Сожрать хотя б какой-нибудь дряни. Я похлопал себя по карманам. Пусто. Баклажку с водой я выронил еще возле цистерны. Лапшу, видимо, сперли те, кто отоварил меня тяжелым по голове. Из всего нехитрого багажа остались лишь очки в чехле на шее и сломанный мобильник в кармане. Я выудил телефон, откинул крышку и… почувствовал, что схожу с ума. Трещины, что еще сутки назад раскраивала дисплей надвое, не было. Она пропала. Экран темнел — совершенно ровный, без намека на повреждение. Потертости на корпусе тоже поубавилось. И логотип теперь переливался половиной букв вместо одной. Этого не могло быть! Но это было. И от этого сделалось крепко не по себе. Я судорожно сглотнул. На койке зашевелился Андрей. Повернулся, спустил на пол ноги и снова сел. — Знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы. Послушник говорил быстро, глаза его были безумны. Он смотрел на меня и в то же время — мимо меня. И от этого голоса и взгляда становилось жутко. — Ты много переносил и имеешь терпение. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Слова ударили не хуже пощечины. Я вздрогнул. — Я не оставил, — вырвалось невольно. Андрей не услышал, он все еще бормотал, но уже без прежнего жара. Вяло. Слова сминались, проглатывались, превращаясь местами в невнятное бормотание. — Имеющий ухо да слышит… Побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия. Послушник замолчал. Взгляд его смотрел в никуда. Я поднялся на ноги, подошел к двери и со всей дури замолотил в створку. — Эй! Откройте! Эй! — Не шуми, болезный, — раздался голос. Я обернулся. Андрей снова был спокоен, глядел вменяемо и говорил вкрадчиво. — Не шуми, не откроют. Там никого нет. В голове замелькали страшные догадки. — Это ты меня запер? — Ты сам себя запер, — покачал головой послушник. — Твой дух несвободен. — Я не про дух, — внутри распускало тягучие щупальца отчаяние, я с силой пнул створку, — про дверь! Это ведь ты нас здесь запер? Послушник грустно растянул губы. Лицо его озарилось иисусовской улыбкой. — Ванечка. Ваня это. — Какой Ваня? Тоже послушник? — Нет, он не послушник. |
