Он неторопливо подкатывает к кушетке, проехав так близко от Генриха Валентиновича, что замглавврача умолкает и невольно отшатывается, застегивает на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки.

    После чего выезжает через стеклянные двери.

    Промокшая насквозь джинсовая попона лежит на спине кентавра с достоинством государственного флага, приспущенного в знак скорби; и прямая человеческая спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов.

    Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и вижу замолчавшего Ритку. Ритка стоит и смотрит на Генриха Валентиновича, смотрит долго и страшно, и я начинаю опасаться, что белый халат зама сейчас начнет дымиться под этим взглядом.

    -  Я т-тебя, с-сука…

    Ритка вдруг начинает заикаться, не договаривает и, резко повернувшись, почти бежит за нами.

    ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…

    Наверное, годам к пятидесяти он малость обрюзгнет, обзаведется лишним жирком, складки на талии обвиснут за ремень, и бритый затылок в жару придется часто промокать платком, сопя и отдуваясь. Но все это случится потом, если случится. А сейчас он по-хорошему широк в кости, массивен без тяжеловесности, при желании легок на ногу; и ранние залысины на висках, да еще глубокая морщина между бровями - они тщатся, пыжатся, из кожи вон лезут, и все никак не могут придать солидности его курносому лицу.

    И еще: привычка закладывать большие пальцы рук за ремень, покачиваясь с пятки на носок.

    Вот он какой, старший сержант Ритка…

    Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка что-то взахлеб говорит черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью и страхом.

    «Откройте пещеры невнятным сезамом, - бормочет кто-то у меня в голове, - о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!.. взгляните, взгляните, в испуге моргните, во тьму протяните дрожащие нити…»

    Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь.

    10

    На автобусном кругу, метрах в пятистах от проклятой «неотложки» и сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились.

    Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было тихо и пустынно. Следы наши на этой девственной белизне выглядели уродливо и нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного «Судзуки», две цепочки обычных следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами от самой храм-лечебницы.

    Фол наклонил голову, прислушался, дышит ли старик, и обеспокоенно нахмурился.

    -  Я поеду через яр, - тоном, не терпящим возражений, заявил кентавр, - а ты, Алик, обойди по мостику… Знаешь, по какому?

    Я знал - по какому. В первый раз, что ли?

    -  Встретимся на той стороне у бомбоубежища, - продолжил Фол, - и оттуда ко мне. Договорились? Посидишь со стариком, а я по Срани помотаюсь. Что у нас, своих лекарей не найдется?

    -  А я? - недоуменно спрашивает Ритка. Одинокий фонарь раскачивается над ним, и тень сержанта елозит по снегу, словно пытаясь освободиться и убежать. - Я с вами!

    -  Не надо тебе с нами, Ричард Родионыч, - Фол в упор глядит на Ритку, и в голосе кентавра звучит уверенность пополам с симпатией к собеседнику., - Никак не надо. Наши не тронут, раз ты со мной, - так ваши не простят. Кто тогда этого Генриха достанет? Я? Или Алик? Вот оно как, сержант…

    -  Ночью, через яр… - бормочет Ритка, с сомнением кусая губы.