– Этой дуре больше нечем заниматься, кроме как сплетничать о других, – отрезала она. – А я вот предпочитаю что то делать и приносить кому то пользу, а не зря коптить белый свет.

Артур понял, что она обиделась. Хотя Бернадетт была не из тех, кто расстраивается по пустякам.

– Простите, – сказал он упавшим голосом. – Не надо мне было ничего говорить. Я не подумал.

– Артур, я хочу, чтобы вы знали – я никогда не считала вас безнадежным случаем. Я думала, что вы замечательный человек, которому после смерти жены не повредит правильное питание. Чем я провинилась? Нельзя заботиться о других? Ноги моей больше не будет на этой почте. Какая же эта Вера злая.

Артур впервые видел Бернадетт такой расстроенной. Куда то пропала ее вечная улыбка. Глаза были подведены гуще, чем обычно, и тушь уже начала осыпаться. Артуру не хотелось думать, что это дурной знак.

– Пирог пахнет прекрасно, – промямлил он. – Мы можем перекусить в саду. Погода сегодня хорошая.

– Скоро испортится, – фыркнула Бернадетт. – По прогнозу, следующие несколько дней будут дождливыми. Низкая облачность и осадки.

Она подошла к плите, взглянула на температуру и прибавила градусов. Выждав некоторое время, Бернадетт открыла духовку и ухватилась за противень. Внезапно пирог начал соскальзывать. Он сползал и сползал, пока наполовину не завис в воздухе. Несколько секунд Артур и Бернадетт молча смотрели, как пирог балансирует на краю противня. Затем он разломился надвое. Половина шлепнулась на пол, усыпав линолеум крошками, а из той половины, что удержалась на противне, потекла фиолетовая начинка. Руки Бернадетт дрожали. Артур поспешил на помощь и забрал у нее противень.

– Оп ля! – сказал он. – Ничего ничего, вы сидите, а я сейчас это приберу. Только веник и совок возьму. – Когда он наклонился, чтобы подмести с пола остатки пирога, то почувствовал, как в спине что то хрустнуло. Тут он заметил, что глаза Бернадетт полны слез. – Не переживайте, – сказал Артур, – у нас осталась целая половина. А знаете, я только сегодня узнал, как выглядит вороника.

Бернадетт закусила губу.

– Ее еще называют черникой. Я ее рвала в лесу, когда была маленькая. Мама всегда знала, где я была, когда приходила домой с фиолетовым языком и ладонями.

– Свежая ягода, прямо с куста, наверное, вкуснее всего, – сказал Артур, стараясь поддержать разговор.

– Это правда, – сказала Бернадетт и повернулась к окну.

Артур тоже посмотрел в сад. Фредерика по прежнему наслаждалась свежим воздухом на альпийской горке. Забор вновь показался ему слишком высоким.

Артур ждал, что Бернадетт заговорит о садовых работах или о погоде, но она этого не сделала. Он принялся мучительно думать, о чем же можно поговорить с Бернадетт, чтобы отвлечь ее от грустных размышлений о поломавшемся пироге. Единственное, о чем они говорили до этого момента, была еда.

– Когда я был в Лондоне, – начал Артур, – я ел камберлендскую сосиску, сидя на траве. Она была жирная, там еще был пережаренный лук и кетчуп, но ничего вкуснее я давно не ел. Если не считать ваших пирогов, конечно. Мириам считала верхом неприличия есть на улице, особенно на ходу, так что я чувствовал себя виноватым – но и свободным тоже.

Бернадетт перестала смотреть в окно.

– Карл по воскресеньям требовал ростбифа. Он в детстве так привык. Я однажды приготовила ростбиф из индейки, и он был очень недоволен. С его точки зрения, я оскорбила их семейную традицию. Воскресная говядина означала стабильность. А этой индейкой я пошатнула его устои.

После того как Карл умер, я в память о нем стала готовить по воскресеньям ростбиф, но мне это было совершенно не в радость. И как то раз я не выдержала и вместо ростбифа сделала себе сэндвич с сыром чеддер и маринованным луком.