— Не угадал. А ты сам-то из каких будешь, не монастырский?

— Монах я только с виду. А так, переписчик книг, зовут Саввой.

Вода в котелке стала закипать. Максим вынул из сумы кус вяленого мяса, сухари и отдал Савве.

— Не знаю, идучи, какой сегодня день — постный или скоромный. Но всё равно, грех не велик, если и ошибёмся. А тебя как люди зовут?

— Максим. Кузнец я. Не пожилось мне за барином, вот и тащусь на Синбирск. Верные люди посоветовали.

— Такому молодцу везде дорога есть, — сказал Савва, помешивая варево в котелке. — Я, признаться, в те же края путь держу. Все ноги избил, от Москвы иду. Всё один. Вот, Бог попутчика послал.

— Знать ты, батька, и дорогу на Синбирск ведаешь?

— А что её ведать? Вон она, рядом! Старая царская дорога с Мурома на Казань. Ещё царь Иван Грозный проложил, когда воевал с Казанью. Эта дорога идёт до Суры-реки, а за ней начинается Синбирская земля.

— И близко Сура?

— Две сторожи осталось, сейчас их ямами зовут. Была бы у нас государева подорожная, покатили бы. А у тебя, мил человек, верно, грамотка на сабельке чеканена?

Максим недовольно посмотрел на Савву и взялся рукой за саблю.

— Что ты, окстись! Мне вольные да весёлые люди всегда по сердцу. Пусть казакуют, но Бога не забывают. А то водятся промеж них такие каины. Кровь одному пустит и пойдёт всех резать подряд, ни старых, ни малых не щадит. Правда то, что свои их сразу кончают, как окаянство почуют.

— Не казаковать я собираюсь, батька, — сказал Максим. — Хочу дойти до Синбирска, осмотреться, потом построить кузню и работать.

— Эх ты, простота святая! — засмеялся Савва. — Построить кузню, жить спокойно. Да кто тебе это позволит сделать? Это на Дону, на Яике тебя определили бы в кузнецы. А в Синбирске воевода Дашков сидит, как ворон, на Синбирской горе, выглядывает, кого сцапать да послать на государевы работы. Кого засеку валить, кого ров рыть. А тебе он работу точно найдёт — посадит на цепь в воеводской кузнице, и будешь ты ковать кандалы.

Максим помрачнел и задумался. Первая встреча за долгие дни с живым человеком — и такое огорчение. Он вздохнул, прилёг на землю и уставился в небо.

— Ну, вот ты и закручинился, Максимушка, — ласково промолвил Савва. — А о чём кручиниться? Обойдёшь ты воеводу и слуг его, как вон ту лесину. Разве твои несчастья — это несчастья? Знал бы ты, что за беды кружат надо мной, ты бы усмехнулся своей кручине. Поэтому выслушай мою судьбу, может чем-то она и подскажет тебе, как дальше жить-поживать. Родом я из Ростовской земли, где благостный свет просиял над нашим святителем Сергием Радонежским. Родитель мой был купцом, торговал рогожными кулями, берестяными коробами, всяким щепным товаром. Богатства у него не было, но кое-какие зажитки имелись. Отец трясся над своей казной, над торговой лавкой, жили мы мелочно, крохоборно. И родитель попрекал нас, матерь свою, мою матерь, брата моего старшего Степана и меня обжорством, расточительством и леностью. Меня, может, и за дело бранил, а Степан был послушен, перед старшими учтив, все работы в лавке справлял, пока батя без дела толкался между людей на торжище. И вот однажды он решил отдать меня в обучение грамоте, чтобы вывести меня в писцы или дьячки, а нажитое оставить Степану. Родительской воле не прекословь!

— Батька Савва! — сказал Максим. — Полба, поди, сопрела?

— Ах ты, Господи! Заболтался, ажно про хлебово забыл.

После еды, попив водички, Савва вернулся к своему повествованию.

— Училище в нашем городе было разрешено иметь протопопу Проклу.