|
К нему батя и повёл меня, пред этим надавав как следует под рёбра, поелику не хотел я учиться. Учение мне тогда казалось страшным наказанием Господним! Тем более, что пришлось бы оставить голубей. У меня к тому часу десятка три турманов было. Так мой батя всех их продал, а деньги отдал протопопу за год учения. Отец Прокл был благочестивый иерей, это сейчас он в никонианство сверзился. Училище держал на своём подворье в отдельной избе. Набирал он не больше десяти неуков, ибо не за прибылью гнался, а хотел обучать людей добрых и прилежных. Ну, а для ленивых имел «Благослови, Боже, оные леса, иже розги родят на долгие времена». И ещё памятую: «Если кто ученьем обленится, таковый ран терпеть не постыдится». В училище мы пребывали с рассвета до вечернего благовеста. Занятий не было только в праздники. Первый год учили грамоту и основы самого простого письма. Книги, чернильницы, перья — всё было от отца протопопа. К семнадцати годам я не только освоил не шибко разумное чтение священных текстов и творений отцов церкви, но и стал овладевать секретом уставного письма. Протопоп Прокл донёс о моих успехах игумену Святой Троицы, и меня определили туда на послушание переписчиком книг. Я двадцать лет скрёб пером бумагу. Мои книги у самого великого государя есть, у патриарха. Вот кто был я! А сейчас скитаюсь, сир и наг, и где буду завтра, не ведаю.
Максима рассказ Саввы тронул. Он, видимо, попал в такую беду, что всю оставшуюся жизнь будет трястись, как осиновый лист. — В конце концов, слепнуть я начал. Издаля буквицы хорошо вижу, а сблизи всё, точно молоко. А тут ещё мой благодетель окольничий Ртищев почил в бозе. Любил он моё письмо. Ты, говорит, Савка, самый лучший! Другие писцы рыла кукожат, начинают ковы под меня строить. Однова наладились листы подкладывать для переписки из других книг. Аз учил их, не бестолочью писаху, а со вниманием. И всегда памятовал, написанное. Как-то духовник государев Стефан Вонифатьев в Троицу припожаловал. Он мою работу чтил, я и низвергся к нему в ноги. Поднял он меня, расспросил и замолвил словечко перед Никоном. А тому потребны дельные писцы стали. Начали старые книги исправлять на новый лад. Чего ты на меня уставился? — Да вот смекаю, — промолвил Максим. — Правду я слушаю или околесицу мелет прохожий человек. Савва от удивления и неожиданности выпучил глаза, потом хлопнул себя по бокам и залился мелким дребезжащим смехом. Отдышавшись, он достал свою суму, развязал и достал из неё книгу в кожаном переплёте с блестящими серебряными застёжками. — Дубина же ты, Максим! Во зри! Это моё рукотворство. Читать умеешь? — Буквы знаю, но давно их в слова не складывал. — Вот и попробуй! Максим бережно взял книгу, открыл застёжки, развернул первый лист и, медленно выговаривая каждый слог, прочитал: «Казанская история…». — Люблю я, брат, читать о делах минувших и славных. Эта книга о казанской победе Грозного Иоанна над басурманами. Мой дед побывал в этом походе и рассказывал мне, да аз, молоденький дурачок, слушал в полуха. Попалась мне эта книга на глаза в монастырском хранилище, вспомнил своего славного предка и сделал список. Изуграфия не моя… Так, чти, что в конце написано. — Это я не осилю, — сказал Максим. — Но и без того тебе верю. — Книги мои, Максим, многих рублей стоят. — Что же приключилось с тобой, батька? — Душно мне стало на Москве. Повидать восхотел иные края, среди людей пожить. Однова вышёл за ворота, и до сих пор иду. — Стало быть, и ты, Савва, волю ищешь? — Не знаю, может и её. Утром они встали с восходом солнца и, помолясь, вышли на царскую дорогу, широкую просеку, которая была истоптана пешими и конными. Виднелись и глубокие колеи от телег, кострища на оставленных ночёвках. |
