— Худая от тебя служба, Герасим, — сказал Твёрдышев. — Намедни писал мне грамотку и всю жиром заляпал. У меня теперь свой переписчик появился, московской выучки. И хмельное не лопает, как ты.

— Этот, что ли? — пренебрежительно вопросил подьячий, указывая грязным перстом на Савву. — Да он ни бельмеса не кумекает в приказных заковырках. А я тебе пригожусь. Выщелкни алтын, Степан Ерофеевич, за мной не пропадёт.

Не хотелось Твёрдышеву развязывать кошель, но пришлось, нужным человеком был подьячий, выручал не раз купца от подвохов соперников, ибо многое ему было ведомо по его службе. Получив алтын, Герасим опрометью бросился к крепостным воротам, за которыми на посаде, стоял кабак.

— Беда с русским человеком, — вздохнул Твёрдышев. — Всем хорош, да пьёт до полусмерти.

— Всё правда, — согласился с ним Савва. — Он и до смерти работает.

Крепость была плотно застроена. Впритык к заволжской и свияжской пряслам стояли, почти вплотную друг к другу, большие избы для ратных людей. Стрельцов подле них не было видно, они работали вокруг внешней стороны крепостной городьбы: углубляли ров, крепили в нём дубовые колоды с вбитыми в них заострёнными железными прутьями. Эти ужасные для осаждающих воинские хитрости назывались чесноком.

В крепости было тринадцать кормовых изб и столько же поварен для кормления служилых людей. Вокруг них была суета, готовили еду, было шумно и дымно, из огромных бочек с помоями смрадно воняло протухшей рыбой и прокисшим тестом. Твёрдышев и Савва испуганно отстранились: из-за угла избы на них нежданно вывернули, позванивая оковами, два тюремных сидельца под доглядом дюжего стрельца, вооружённого ржавой алебардой. Узники на толстой палке несли котёл с горячим хлебовом для всей тюремной братии, которую кормили один раз в день, чаще на казённую полушку никак не выходило. Этих, что прошли мимо него, Савва сразу определил: беглые крестьянишки, и пойманы недавно, поскольку не успели ещё от подземного житья и худой пищи озеленеть лицами и зарасти шелудьями.

Через трёхсаженную пыльную улицу от кормовых и поваренных изб стояли амбары, где поварня брала для приготовления пищи овсяную муку, из которой делалось толокно, солёную рыбу, говяжью и свиную солонину, горох, репу, капусту, лук и чеснок. Амбарные приказчики знали Твёрдышева и низко кланялись именитому купцу, когда он проходил мимо.

— Вот и моя изба, Савва, — сказал Степан Ерофеевич. — Сейчас ключница Потаповна ворчать начнёт на меня, что не пришёл обедать. Но ты не смущайся, она жёнка добрая.

Савва огляделся. Вдоль казанского прясла стояли осадные избы. Одна была громадной, в два этажа, и предназначалась для тех людей, которые придут в крепость от набега степняков или воровских казаков. Обочь от неё стояли с десяток изб людей знатных и достаточных, которые в мирное время в них не жили, но содержали на всякий крайний случай. Поволжский край не был до конца замирен, и беда могла явиться в любой час. Знатные люди обычно обитали на посаде или в своих поместьях. Твёрдышев ещё полностью не перебрался в Синбирск, зиму проводил в Нижнем Новгороде, где имел свой двор, а лето — в Синбирске, близ подвластных ему кабаков и рыбных ловлей в своей осадной избе, которую построил его отец, первым из купцов гостиной сотни обосновавшийся в этих привольных и прибыльных для тароватых людей местах.

Горница твёрдышевской избы стояла на каменной, углубленной в землю, подклети, где помещалось премного всякого товару и съестных припасов. Наверх, в горницу, вела широкая просторная лестница из дубовых ступеней, крыльцо было таким же просторным, как и в приказной избе, под шатровым навесом, изукрашенным затейливой деревянной резьбой, точёными перилами и столбами.

— Заходи, Савва, не чинись, — шутливо молвил Степан Ерофеевич, заметив, что тот робеет испачкать грязным сапогом выскобленную добела ступеньку крыльца.