— Куда ж мне, сироте, деваться? Доброму человеку не грех послужить, — сказал Савва. — Возьми тогда, господине, и парня. Он честен и дело знает.

— Что умеешь? — спросил Твердышев.

— Кузнечное дело знаю, — тихо промолвил Максим и толкнул ногой суму с железными инструментами.

— С ним непросто, он ведь беглый, — задумчиво произнёс Твёрдышев. — А государевы сыщики и в Синбирске шарят.

— Я ему грамоту сделал, — сказал Савва. — На аглицкой бумаге.

Максим достал бумагу и подал Твёрдышеву. Тот её развернул, прочитал и усмехнулся.

— Наш подьячий Никита Есипов грамотей не слабее тебя, Савва. Он сразу узрит, что сия грамотка писалась не в московском приказе, а в подворотне на коленке. Где у тебя огонь, Иван Ермолаич? Возьми и сожги эту писульку немедля, она парню ничего, кроме батогов, не сулит.

— Зачем жечь аглицкую бумагу, она денег стоит? Отдай её мне, я повыскоблю написанное и по другому разу, будет нужда, напишу, — сказал Савва.

Но Твёрдышев ему грамоту не отдал, порвал на несколько кусков и бросил на стол.

— Для тебя, Савва, у меня непочатая стопа аглицкой бумаги имеется. Сейчас мы пойдём являться к князю Дашкову, а затем я тебе укажу твоё место в своей избе. Там у тебя будут и стол, и бумага, и перья, и чернила, и лавка для спанья.

— Степан Ерофеич, — сказал Андреев. — Куда решишь парня пристроить? Может, ко мне на мельницу?

— Добро. Пусть у тебя побудет, в стороне от чужих глаз. А там я подумаю, как ему помочь.

Максим с жадностью внимал словам сильного человека, а Иван Андреев толкнул его в спину.

— Кланяйся, дурень! Благодари Степана Ерофеича за милостивое слово.

Максим прямо с лавки упал на колени и стукнулся лбом о пол.

2

Когда Твёрдышев и Савва подходили к Синбирскому кремлю, колокол на надвратной башне Крымских проездных ворот звучно, на всю округу, отмерил девятый час дня. Воротник Федька Трофимов подобострастно поклонился Твёрдышеву и хмуро посмотрел на семенившего рядом с шибко шагавшим купцом Савву, которого весьма удивило множество ратных людей вокруг.

— На Низу Стенька Разин большую силу взял, — сказал Степан Ерофеевич. — Ерозит своей вольницей самой Москве. Вот мы силы копим, на днях подошли приказы московских стрельцов.

Савва поёжился, ему были ведомы повадки воинских людей, которые страшились только палок своих начальников и были непрочь пограбить обывателей, если те плохо запирали ворота своих домов.

Воевода князь Дашков по случаю жары прохлаждался под шатровым крыльцом съезжей избы, где его обдувало свежим ветерком с Волги. Князь был седоголов, но ещё весьма проворен в движениях, особенно, когда его что-нибудь досадило. Час назад он получил думскую грамоту, что воеводой в Синбирск назначен князь Милославский. Дашков расценил это решение государя Алексея Михайловича как явную каверзу, устроенную супротив него московскими недоброжелателями, и долго вычитывал грамоту. Затем начал метаться по крыльцу и размахивать руками, чем немало удивил московского стряпчего, который доставил грамоту в Синбирск. Утомившись бегать, он остановился и спросил вестовщика:

— Что знаешь о Милославском?

— Князь отправился следом за мной, — ответил стряпчий. — Ему велено для скорости идти не водой, а посуху, и обоза с собой не брать.

— К чему такая спешка? — задумчиво произнёс Дашков. — Ты ведь трёшься подле царского крыльца, многое ведаешь. Слышал, почему мне такая немилость?

— Не волен я входить в рассуждения сильных людей, — сказал стряпчий.