Твёрдышев с улыбкой встретил притворно суровый взгляд воеводы, а Савва похолодел от страха: он бежал из Москвы от огня никониан, а в Синбирске, кажется, попал в полымя.

— Давно я хотел, князь, иметь список «Казанской истории», — сказал Степан Ерофеевич. — Теперь Савва мне его исполнит.

— Против этого у меня нет запрета, — сказал Дашков. — Ты ведь знаешь, Степан, я к старой вере терпим. Протопопа Никифора терпел и укрывал, пока вселенские патриархи на Синбирск не наехали и его не расстригли. Хороший был поп, но погиб, как дурак, царствие ему небесное.

Воевода истово перекрестился, отпил квасу и улыбнулся.

— Волей великого государя я освобождён от розыска над тобой, Степан Ерофеевич. На Синбирск поставлен князь Милославский. Пусть у него теперь голова болит о раскольниках и воровских казаках, которые, кажись, надумали устроить между собой стачку против великого государя. Еоворю тебе, как некогда попу Никифору: уймись, Степан, со своим расколом и крепче держись за свою мошну. Охота тебе этих трутней, что себя жгут, рублями осыпать! Не купецкое это дело…

— Я дело своё завсегда в уме держу, — спокойно сказал Твёрдышев. — За тобой, князь, долг есть в шестьсот рублей. Что будет стоить твоя поручная запись, когда явится Милославский?

— Долг не на мне, а на казне, — возразил Дашков, пытливо вглядываясь в глаза Твёрдышева. — Может, ты по-другому мыслишь?

Степан Ерофеевич подошёл к крыльцу, поднялся по ступенькам и тихо произнёс:

— Сам знаешь, Иван Иванович, что Милославский от долга не откажется, но отдавать не поспешит. Посему есть у меня для тебя слово.

— Говори, — сказал воевода и замахнулся на некстати выскочившего из избы слугу. — Умное слово никогда не повредит.

— Давай, Иван Иванович, перепишем поручную запись. Скажем, что ты взял шестьсот рублей не в казённый долг, а за рыбные ловли близ Ундоров.

Воевода часто задышал и начал мерить крыльцо шагами, от одного конца к другому.

— Эти ловли сейчас даны Ушакову, — внезапно остановившись, промолвил он. — Как с ним?

— Через месяц у него его срок заканчивается, — сказал Твёрдышев. — Дай поручную запись, что взял деньги за ловли, начиная со следующего месяца, те же шестьсот рублей. Вот и не станет у казны долга. А тебе, Иван Иванович, от меня будет двести рублей поминка на счастливую дорогу.

— Ушаков буянить начнёт, — задумчиво сказал Дашков, затем резко махнул рукой. — Добро, уговорил! Значит, двести рублей?

— Как одна копейка! — клятвенно произнёс Твёрдышев. — Чтобы не тянуть, сейчас и сделаем поручную запись.

— Кто сделает? — спросил воевода. — Никитку Есипова не надо, он болтун и дурак. Может, твой монах грамотку спроворит? Но не тут. Ступай в свою избу, а я после к тебе загляну.

Твёрдышев спустился с крыльца и, поманив за собой Савву, пошёл мимо соборной церкви, возле которой, дожидаясь начала службы, сидели на земле с десяток нищих. Невдалеке от них на скамеечке расположился площадной подьячий, поджидая челобитчика, крестьянина или посадского человека. Красноносый от непомерного пития хмельного грамотей, завидев Твёрдышева, встал и приветствовал купца низким поклоном.

— Бог в помощь, Герасим! — произнёс Степан Ерофеевич. — Много ль полушек за седин сшиб?

— На квас не добыл, — скривился подьячий. — Со вчерашнего дня во рту маковой росинки не побывало. А про остальное уж молчу. Пожалуй, милостивец, пишущего раба твоего алтыном, я отслужу.

— Худая от тебя служба, Герасим, — сказал Твёрдышев.