— Наш малыш, наш дорогой малыш! — рыдала мамаша Фуше. — Наш сынок!

— Храбрый малый, — добавил Фуше, — славный парень, преданный нашему дорогому Жану. А я, признаюсь, так плохо о нем думал! Бог ты мой! Жена!.. Да мы должны на коленях просить у него прощения!

— И я тоже, — сказал в свою очередь судья. — Теперь нет никаких сомнений, что вы невиновны. Сможете ли вы великодушно забыть все зло, которое я вам причинил?

— Не будем об этом говорить, — ответил молодой человек, пожимая им руки с нескрываемым волнением. — Судья, вы действовали так, как вам подсказывала совесть. Вы просто несчастные жертвы сходства между мной и бандитом. Мне не за что прощать вас, я не чувствовал к вам ни малейшей злобы. Роковая случайность стала причиной моих бед, но сегодня я благословляю все тяжкие испытания, выпавшие мне на долю. Они помогли мне стать лучше, сильнее. Я закалился в суровой школе несчастий.

Во время этой трогательной сцены Кюре из Оборванцев, с каждой минутой чувствуя себя все неуютнее, тихонько встал и шаг за шагом, как лиса, заметившая выход из ловушки, стал пробираться к двери. Он бы преспокойно выскользнул в переднюю и сбежал под шумок, если бы не бдительность Питуа, которому переполнявшие его чувства не мешали внимательно наблюдать за происходящим. Вырвавшись из объятий родственников, он бросился к старому пройдохе, схватил его за фалды и воскликнул:

— Вот я и добрался до вас, господин Кюре!

Кюре, думая, что будет тут же убит или выдан стражам порядка, побледнел и простонал, дрожа всем телом:

— Сжальтесь, не убивайте меня! Я сознаюсь во всем, только пощадите!

— Не бойся, — презрительно бросил Питуа, — мы не убийцы и не палачи. Все, что мне нужно — доказать шевалье Фарронвилю, господину судье и его сыну, капитану, что мы говорили чистую правду. Ведь ты из банды Фэнфэна, ты — Кюре из Оборванцев? Отвечай!

— Да! Да! Пощадите! Фэнфэн не мог обратиться к настоящему кюре и хотел, чтобы я обвенчал его с красоткой из Ружмона. Он хозяин, и мне пришлось подчиниться, а не то он приказал бы привязать меня между двух досок и распилить заживо.

— Фэнфэн обратился к тебе, бывшему каторжнику! Не очень-то я набожен, но и то мне противно, что ты посмел вырядиться священником. Снимай-ка все это, да побыстрее.

Бандит повиновался недостаточно быстро, и Питуа сам сорвал с него брыжи и отхлестал по лицу, а потом вцепился в черный фрак, который в то время носили духовные лица. Рука у Питуа была тяжелая — срывая с Кюре фрак, он порвал рукав рубашки, и все увидели плечо кюре-самозванца.

— А вот и печать палача! Взгляните, господа! — воскликнул Питуа.

Все столпились вокруг и, чтобы буквы проступили яснее, он шлепнул с размаху по руке негодяя. Кожа побагровела, только рубцы от ожогов остались бледными. Большие буквы Г. А. Л. складывались в начало слова «Галеры», на которые ссылали преступников.

— Все ясно, — воскликнул мировой судья, — этот человек бывший каторжник. Господин аббат может сам в этом убедиться.

— Умоляю, дорогой судья, оставим это. Я страшно расстроен… Не знаю, что и думать о подобном бесстыдстве… Какой позор и оскорбление для всех нас!

Питуа прервал причитания старика, горько сожалевшего о том, что он принуждал Валентину к браку с самозванцем, не догадываясь о ее любви к Жану. Подобрав лохмотья, которыми Блэрио раньше прикрывал свою одежду, Жако бросил их жалкому негодяю. Наградив крепким пинком под зад, он вышвырнул его в двери, сказав на прощание:

— Убирайся, бандитское отродье, и запомни: если ты или кто угодно из вашей шайки попадетесь мне, я пристрелю вас как бешеных псов.