Все-таки что-то есть в теории этого психа. Предложи мне кто-нибудь сейчас сыграть в русскую рулетку, рука у меня не дрогнет. Особенно если в другой будет бутылка виски.

Я подхожу к зеркалу в ванной, смотрю на ставшее совершенно чужим лицо и говорю ему:

— Посылай ты все к черту, парень! Никто не стоит того, чтобы быть спасенным. Даже ты…

Я постигаю смысл слова «отрицание».

А вечером Такэо проводит собрание группы суицидоголиков города Акита. Мы с Юрико присутствуем на нем. Муцуми сейчас ловит кайф от своих «колес», сидя в горячей ванне в трех кварталах от того места, где мы сидим на пластмассовых стульчиках и слушаем откровения парня с обожженным лицом. Номер Девяносто Семь. Впрочем, лицом эту маску ужаса назвать сложно. Что-то розово-коричнево-белое с узкой щелью рта и крошечным бугорком носа.

Еще месяц назад я бы посочувствовал ему. Он из тех ребят, которых меньше всего хочется встретить в ночном парке, возвращаясь из кинотеатра с последнего вечернего сеанса. Да, месяц назад я бы с горечью думал о его поломанной в результате идиотского случая судьбе, о грызущем чувстве одиночества, на которое он обречен до конца жизни, о том, что вряд ли можно привыкнуть к тому, что каждый встречный опускает глаза, увидев этот кошмар. Месяц назад я бы рассвирепел, услышав обычное для Такэо:

— Знаешь, все мы, сидящие здесь, органическая масса, стремящаяся к разложению. Почему ты думаешь, что твое уродство делает тебя каким-то особенным? Такое страшилище тоже никому не нужно. Как и мы все. Не строй иллюзий.

Но я не свирепею. Я не проникаюсь сочувствием, не сострадаю, не жалею неудачника. Мне все равно, что с ним будет завтра. Мне все равно, что будет завтра со всеми нами. Я просто подношу бутылку к губам и делаю огромный глоток, а потом громко рыгаю, подводя итог под словами Такэо. Он удивленно смотрит в мою сторону.

Ты ведь тоже не особенный, думаю я. Ты такой же как все, только немного психованнее, чем остальные. Потому-то эти обезьяны внимают тебе. Ты сам попал в ловушку чувства собственной исключительности.

Так думаю я, сидя на стуле в спортивном зале какой-то старшей школы и слушая выступления ребят, отрекшихся от себя.

Потом мы возвращаемся домой, где нас встречает Муцуми со стеклянными глазами. Я поражаюсь, сколько в нее влезает этой химии. У нее уже давно должны были отказать почки.

— Ужин готов, — говорит она, встает на цыпочки и целует Такэо в щеку. Коротенький халатик задирается так, что у меня захватывает дух.

— Жалко, что ты лесбиянка, Муцуми, — говорю я, разглядывая ее ноги.

— А мне жалко, что ты такой мудак, — равнодушно отвечает она и уходит на кухню.

Юрико смотрит на меня так, будто я изнасиловал ее мертвую мать, и скрывается в гостиной. В прихожей остаемся мы с Такэо. Он берет меня за воротник и прижимает к стене.

— Даже не думай о том, чтобы трахнуть мою сестру.

То, что я изображаю, в книгах называется презрительной усмешкой. Я отпиваю из бутылки, хотя рука Такэо давит на горло, и глотать трудно. Этим глотком я подчеркиваю презрительность своей усмешки. Во всяком случае, так мною задумано.

Нет, я вовсе не крутой парень. Я парень, которому чихать на все и всех.

— Слишком много пьешь, — отпуская меня, говорит Такэо.

— Тебе-то что? Следи за своей сестренкой. У нее мозги уже в бульон превратились, наверное…

— Не твое дело.

— Ну, конечно… Скажи-ка мне, зачем твоя сестричка режет картины? Не то чтобы я сильно расстраиваюсь… Просто интересно.