|
Сам он ее грамоте учит, и она при мне читала и писала. Как же можно,— хорошие места! — Как? воспитанница? — возразил, краснея, полковник,— что за странность! Это премило! Я живу от отца Павладия в семи верстах, а не знаю. — О-о, полковник! так вы волокита! — засмеялся, влезая в фургон, колонист и погрозился.— Смотрите, напишу отцу Павладию и предупрежу его! — Нет, я не о том; но меня удивило, как я живу так близко и ничего не знаю! В нашей глуши это диво. А вы будто бы и не охотник приударить за иною гребчихой, в поле? — Э, фи! У меня своя жена красавица, полковник. Новые знакомцы будто сконфузились и помолчали. — До свидания, полковник. — До свидания, гepp Шульцвейн! Лошади двинулись. — Не забудьте и нас посетить: спросите хутор Новую Диканьку, на Мертвой. — С удовольствием. А где он там? Лошади колониста остановились. Полковник к нему добежал рысцой и рассказал, как к нему проехать. — Есть у вас детки? — спросил полковник, став на подножку и свесясь к колонисту в фургон. — Есть две дочери: одна замужем, а другая еще дитя. — За кем же замужем ваша старшая дочь, герр Шульцвейн? Колонист покачал головой и прищурил голубые глаза. — Вы не ожидаете, я думаю? — А что? — За пастухом-с. Я выдал дочь мою за старшего моего чабана, Гейнриха Фердинанда Мюллера, и, либер герр, нахожу, что это — сущая пара. Отличный, добрый зять мне и знает свое дело; пастух и вместе овечий лекарь. Живут припеваючи, а дочка моя все двойни родит! Полковник похлопал его по руке и по животу. — А ваш Гейнрих откуда? — Он подданный другого Гейнриха. Гейнриха тридцать четвертого, герцога крейц-шлейц-фон-лобен-штейнского: тесно им у герцога стало, он и переселился сюда. — Не забудьте же хутор Новую Диканьку, недалеко от большой дороги,— сказал полковник, смеясь титулу тридцать четвертого Гейнриха крейц- шлейц-фон-лобен-штейнского и кланяясь вслед уезжавшему интересному фургону. — Поклонитесь отцу Павладию от меня! — прибавил в свой черед, улыбаясь, колонист. Пыль опять заклубилась по дороге. — А ну, говори мне, скотина, что там за такая воспитанница живет у нашего попа, на Мертвой? — спросил кучера полковник Панчуковский. Самуйлик ничего не ответил. Он был под влиянием вежливой беседы с Фрицем. — Ну, что же ты молчишь, ракалия, а? Не тебе ли я поручал все разведать, разыскать? И в семи верстах, а? Кучер приостановил слегка лошадей, снял шапку и обернулся. Глуповатое и старческое его лицо было осенено мучительною, тяжелою мыслью. — Барин, увольте... — Это что еще? — Не могу... — Что это? Ты уже, братец, рассуждать? — Не будет никакого толку, ваше высокоблагородие, от этих ваших делов. Мало их через мои руки у вас перебывало! Эх, барин, предоставить-то не штука, да жалко после. А вы побаловали, да и взашей? — Скверно, брат, и подло! не исполнил поручения... Самуйлик еще что-то говорил, но полковник уже его не слушал. Лошади бежали снова вскачь. Бубенчики звенели. Картины по сторонам дороги мелькали. Вечерело. А в голове полковника-фермера, полковника-коммерсанта, строились планы горячих, дерзких, небывалых еще на Руси, в среде его сословия, предприятий. |
