Внезапно вспыхнувшая перепалка между собакой и вороной на мгновение завладела всеобщим вниманием. Люди на крыше отвлеклись от интересующей их квартиры и переключились на шум.

Собаке, видимо, для удовлетворения боевого духа оказалось недостаточным просто полаять, и она принялась бросаться на перила. Ворона завопила еще пуще.

Из комнаты вышли двое, мужчина и женщина, и забрали ящик в комнату. При виде женщины Киндаити невольно подался вперед: ему показалось, что это Дзюнко.

– Похоже, кто‑то дома ворону держит.

– А это комендант. Его Нэдзу зовут, – ответил Саяма.

Что ж, раз это квартира коменданта, то ничего удивительного, что там могла оказаться Дзюнко.

– Их здесь сколько? В каждом корпусе свой?

– Нет, пятеро. На одного коменданта четыре корпуса. У господина Нэдзу пока два, семнадцатый и восемнадцатый, а когда девятнадцатый и двадцатый сдадут, они тоже его будут.

– Что ж, спасибо. Фудзино‑кун, расскажи‑ка господину старшему инспектору про этого Художника.

– А‑а, ну так, значит, Художник тот…

Все взгляды невольно опять переместились на его квартиру.

– В общем, он часто захаживал к нам, когда мы работали, просил разрешения наброски делать. Удовольствия нам это не доставляло – мы же тут вкалываем до седьмого пота, кому понравится, когда тебя при этом какой‑то бездельник для собственного развлечения рисует? Да еще он больно любопытный, во все встревал: а вот это для чего, а потом что делать будете? Без конца с расспросами приставал. Сперва‑то мы к нему с уважением, мол, художнику все знать надо, вот он и усердствует, но ведь меру тоже надо соблюдать, верно? И к тому же манера разговаривать у него противная – сам приторный и при том надменный. А еще иногда с собой девицу приводил – вот уж пыжился перед ней! Это он как раз вчера и приходил, когда мы печь устанавливали.

– Приходил вчера, когда вы печь ставили?

– Да, с девчонкой лет семнадцати. Как обычно, докапываться до всего начал: для чего, мол, эта печь нужна, как вар кладут… Нас время поджимает, мы нервничаем, а тут еще он как всегда, вежливенько да настырно, – короче, разозлились мы здорово. Только и оставалось, что отговориться от него по‑быстрому, чтобы отвязался. Коли ты художник, глаза открой пошире да смотри, сам наблюдай все вокруг хорошенько. А то ишь – перед девицей красоваться вздумал! Ха‑ха‑ха…

– Стало быть, ты ему рассказал, как этой печью пользоваться?

– Стало быть, рассказал. А то бы он так и не отвязался, работать бы не дал.

– Ты вот говоришь, он частенько не один приходил. Девица у него постоянная была?

– Не, всегда разные. И похоже, все из здешних. А кстати! Ту вчерашнюю он называл Тамаки.

Получалось, что среди обитателей Хинодэ по крайней мере двое имели представление о том, как работает печь.

– Эй, Фудзино‑кун!

Сыщик Миура держал перед собой раскрытый блокнот.

– Говоришь, Тамаки он ее называл, девушку‑то свою?

– Ага.

– Это имя или фамилия?

– Что?

– Ну Тамаки – это и фамилия может быть, и имя, верно?

– Д‑да, вообще‑то так. Я и не сообразил… Но мне показалось, что имя. Уж больно сладко этот чертов Художник его выговаривал.

– Ладно, это мы потом у него самого выясним. Извините, пожалуйста, господин старший инспектор.

– Скажи‑ка, Фудзино‑кун, – поинтересовался Тодороку, – а те двое ушли, пока вы еще на крыше были, или оставались после вас?

– Вместе мы ушли. Он все приставал‑приставал к нам со своими расспросами, а потом отошел туда, к южному парапету, и начал восхищаться: ах‑ах, красота какая! А потом они вместе с нами и спустились.