— Ты ударил его? — взволнованно поглядел Джон Хемингс.

— Очнувшись, он не мог сообразить, Рождество сейчас или Пасха, — сказал я. — У него текла кровь. Я ударил его слишком сильно.

— Хорошо, — твёрдо сказал брат.

— Я взял пьесы, — продолжил я, — и ушёл. Да, и выпустил медведя.

— Вашингтона? — спросил Уилл Кемп. — Мне нравится Вашингтон. Старый мерзавец. Я видел, как он однажды прикончил десяток собак.

— Ты его выпустил? — переспросил Джон Хемингс. — Зачем?

— Потому что они наверняка бросились бы вдогонку, — пояснил я, — а медведь может их задержать. — Все уставилась на меня. — Так и вышло.

— Что вышло? — спросил Хемингс.

— Он их задержал.

— Разве это не опасно?

— Я бежал быстрее медведя, — сказал я, как будто это объяснение было очевидным.— Я вылетел со двора и продолжал бежать, но де Валль последовал за мной, верхом. Я бежал в Кожевенный переулок, и он преследовал меня со шпагой в руке.

— Господи Иисусе, — тихо произнёс Джон Хемингс.

— Но я взял и это, — я вытащил из сумки пистолет.

— Господи Иисусе, — эхом повторил брат за Джоном Хемингсом, — только не говори, что ты застрелил человека графа Лечлейда!

— Я выстрелил в его лошадь, — сказал я. — Всё вышло неплохо, она испугалась и сбросила де Валля, а сама упала на снег и сломала ему ногу.

— Ты взял его шляпу? — в изумлении спросил Джон Хемингс.

— Красивая шляпа, — объяснил я, — только с дыркой от пули.

Все замолчали. Мы любим, когда публика молчит, когда никто не кашляет, не ёрзает, не щёлкает орехи и с неожиданным шипением не открывает бутылки эля. Молчание означает, что спектакль удался и публика в нашей власти. Для актёра мёртвая тишина лучше, чем аплодисменты, и тем утром в большом зале публика сидела тихо.

Моя история в целом, конечно, была точна, но я очень многое опустил. Как-то раз, когда брат беспечно забыл о своей недоброжелательности ко мне, он сказал, что искусство рассказа состоит в том, чтобы выкинуть лишнее, и осмелюсь сказать, он прав, но пока я заучивал роли его пьес, мне часто хотелось выкинуть в двадцать раз больше.

Я переборол страх, из-за которого чуть не обмочился. Переборол дикое сердцебиение, панику, когда надо мной нависла лошадь де Валля, и вслепую  нажал на спусковой крючок, а пистолет запоздало выстрелил. Я не признался, что выстрелом меня отшвырнуло назад, что я закричал от страха и беспомощно растянулся в снегу. Вместо этого я невозмутимо описал этот момент, как будто я прицелился, хотя на самом деле закрыл глаза, и выстрел только чудом попал в цель. Я всхлипывал, дрожал, испугался чуть ли не до смерти, но зная, что слушает Сильвия, изобразил себя героем.

И я стал героем! Брат смотрел на меня так, что можно было даже счесть это за восхищение и уж точно за благодарность, Джон Хемингс сиял, мальчики уставились на меня как на полубога, и даже Уилл Кемп впечатлился. Он со скрипом отодвинул стул, встал и крепко хлопнул меня по спине. 

— Молодец, парень, — прогудел он, — молодец!

Только Ричард Бёрбедж не радовался. Он отвёл моего брата под руку к эркерному окну, и они стали переговариваться, а Ричард Бёрбедж поглядел на меня, чему-то обрадовался и вернулся к новой сцене. Мой брат забрался на подоконник и подозвал меня.

— Ты не можешь играть Ромео, — заявил он.

— Ты... — начал я.

— Не можешь, — сказал он удивительно мягко. — Садись.

Я сел. Он посмотрел в окно. От тепла в зале морозные узоры таяли, капли воды стекали снаружи по стеклу, искажая вид замёрзшей реки.