И он был прав. Публика никогда не потешалась над внезапным вмешательством аббатисы, вместо этого люди вздыхали с облегчением, улыбались, заливались слезами, они были счастливы!

Я нуждался в Эмилии. Мне нужна была героиня, воскликнувшая: «Вот, государь, обиженный жестоко!». На эту ночь я был в безопасности, но у нас осталась только одна репетиция в большом зале, после чего мне придется покинуть особняк, рискуя подвергнуться аресту.

— Я что-нибудь придумаю, — сказала Сильвия, но предложила лишь спрятаться в доме своих родителей.

— Тогда их тоже арестуют, — сказал я.

— Господи боже, нет, — прошептала она.

Мне нужна была Эмилия, и вместо этого меня обнаружили Клык и Грязнуля. Сильвия оставила меня в ночной темноте, прошептав, что ей нужно зажечь камины. Она поцеловала меня.

— Оставайся здесь, — предостерегла она и убежала, особняк снова погрузился в тишину, а я опять заснул. 

Это был изматывающий, глубокий сон, и поначалу я не слышал царапанье лап по полу, голоса или шаги, но резко проснулся от собачьего воя в ушах. Залаяла вторая собака. 

— Они что-то нашли! — произнес чей-то голос.

Я еще не отошёл ото сна, сердце заколотилось. В дальнем конце сцены забрезжил слабый свет. Я попытался встать и больно ударился головой о бортики наверху.

— Держи его, Грязнуля! — закричал второй голос, и собаки залаяли с удвоенной силой. Это был высокий, пронзительный лай, а не более низкий и угрожающий рык боевых мастифов, но лай по-прежнему меня пугал, я схватил одеяло и выбежал через занавес перед авансценой, сорвав ткань с гвоздей. За окном слегка посветлело, слуга разжёг камин, в зале замелькали тени. Слуга схватил кочергу, словно для защиты и уставился на меня, а на сцену вышли двое мужчин, один с фонарём.

— Это не крыса! — сказал первый.

— Но голый, как крыса! — сказал второй. Оба терьера, гордясь своей работой, зарычали на меня. — Лежать, Грязнуля! Лежать, Клык!

До прибытия управляющего мне удалось натянуть штаны, рубашку и камзол. В зале появились новые собаки, всего шесть, они дрожали от волнения и мочились на новые ковры леди Хансдон. Это были терьеры-крысоловы с грязной спутанной шерстью и окровавленными мордами. 

— Тише! — громко потребовал Уолтер Харрисон. — Семья спит, нельзя так шуметь!

Даже собаки умолкли. Должно быть, управляющий недавно проснулся, но тем не менее выглядел безукоризненно, поверх камзола с серебряными пуговицами сверкала цепь. Он оглядел меня сверху донизу, от длинных неопрятных волос до неряшливых чулок, из которых торчал палец. 

— Мистер Шекспир, — сказал он с разочарованием в голосе, — объяснитесь.

— Он вор, мистер Харрисон! — Слуга пролез через порванную ткань на авансцене и вновь появился с пустым серебряным кувшином.

— Вот что я нашёл, сэр! 

Терьеры очевидно подумали, что это брань, потому что начали выть.

— Тише! — взревел Харрисон и нахмурился. — Воруете, мистер Шекспир?

— Я украл мешок, сэр, но не кувшин.

Он как будто согласился с этим объяснением, потому что снова осмотрел меня сверху донизу и сказал:

— Судя по тому, как ты одет, вряд ли ты вор. Объяснись.

В зале находились шесть-семь слуг, и вместе с двумя крысоловами они меня окружили.

— Я здесь спал, сэр, — объяснил я.

— Ты здесь спал, — спокойно сказал Харрисон. — Но почему?

— Было поздно покидать город, сэр.

— И ты прихватил одеяло её милости? — спросил он, глядя на дорогое одеяло из меха на атласной подкладке.

— Я его нашёл, — робко произнёс я.

— Но одеяла хранятся в комнате её милости, — сказал Харрисон, и слуга хихикнул.