-  Есть еще такие, у кого барин родню загубил? - спросил я крестьян.

    -  Сына моего насмерть запорол! - крикнул кто-то из толпы.

    -  Это кто там такой говорит! - воскликнул помещик, как коршун, бросаясь на судей, толпа даже невольно подалась назад. - Подать его, негодяя, сюда!

    В рядах началось движение, и вперед вытолкнули небольшого роста мужика в рваном, залатанном армяке. Оказавшись перед барином, крестьянин снял шапку и низко поклонился. Тот вцепился ему в плечо и поставил перед народом так, чтобы он был всем виден.

    -  Это ты на меня жалуешься, Еремей! А забыл, кто тебе, когда погорел, новую избу поставить помог?

    -  Оно, конечно, что тут говорить, - начал Еремей, но помещик его тут же перебил.

    -  А в голод кто тебя с детьми хлебом одарил? Это твоя благодарность?

    -  Так я разве что, мне сына жаль, не за что до смерти запороли! - виновато сказал односельчанам мужик.

    -  Запороли, говоришь?! Не за что, говоришь?! - закричал, наступая на него, Павел Петрович. - А кобылу каурую кто запалил? Не твой пащенок?! Я его поучил, а теперь ты, негодяй, вместо благодарности меня порочишь!

    -  Оно, разве что кобылу, - совсем смутился мужик и бессвязно говорил, отступая перед напором помещика, - мы и за избу, и за хлеб, конечно, благодарствуем, за науку особо, сына только жалко. Нам без того нельзя…

    Меня уже начала доставать демагогия Погожина-Осташкевича. Очень уж его действия напоминали родную советскую власть, которая невинно отсидевшему в лагерях полжизни человеку, выплачивала при реабилитации зарплату за два месяца и требовала, что бы он за такую любовную заботу, клялся ей в вечной любви и преданности.

    Однако нужно был как-то кончать с показательным судом, талантами помещика превратившегося в балаган.

    -  Есть еще пострадавшие от барина? - спросил я крестьян.

    Ответом был общее молчание. Больше желающих выходить на посмешище не оказалось.

    -  Тогда сделаем так, - громко, что бы все слышали, объявил я, - вон там, у шалаша, лежат желуди, пусть каждый возьмет по одному. Потом все по очереди войдут в шалаш и если считают, что барин виноватый, кладут свой желудь в котел. Всем понятно?

    Крестьяне не ответили, молча смотрели на меня, и никто не двинулся с места. Тогда я подозвал Николаевича и растолковал ему как нужно голосовать.

    -  Теперь своими словами объясни все это мужикам, - попросил я. - Боюсь, они меня не понимают.

    -  Что тут понимать, - ответил он. - Только боязно людям на себя чужой грех брать!

    -  Какой же в этом грех? - уже теряя терпение, спросил я. - Вы что хотите, как прежде жить под его властью? Ваше дело, живите, только не жалуйтесь, когда он на вас новую опричнину натравит!

    -  Это конечно так, ваше благородие, с нашим барином не сладко, - согласно кивнул головой Николаевич, - только может лучше ему петуха красного пустить, чем так-то с желудями? Как бы из этого чего дурного не вышло!

    -  Ничего плохого не выйдет, это я вам обещаю, - сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать благим матом. - Веди людей, пусть делают, как я велел.

    Николаевич подошел к толпе и начал ее уговаривать, а Павел Петрович одарив меня насмешливым взглядом, опять уселся на свой стул.