|
Ведь 120 рублей – была зарплата инженера, врача, педагога. А тут мне, соплячке, за какую-то наглую писанину, которую я строчила на уроках ма-тематики, прислали аж 98 рублей… Помню оторопь родственников. Мгновенный пересмотр всех ценностей. Мама сказала: «О-о-о, мы должны что-то купить, чтобы у тебя осталась память о твоём первом гонораре». Мы пошли на рынок (дело происходило в южном городе, в Ташкенте, со всеми вытекаю-щими из этого обстоятельствами: куча эвакуированных и оставшихся там одесситов, дикая жестикуляция, дикий темперамент, характерный одесский говорок), и на подходе к вещевым рядам из какой-то подворотни нас поманила спекулянтка. Тёмная личность, толстая баба в засаленных бриджах. Спросила: – Вы шо-та ищете? Мама в ответ: – Почему это вас волнует? Та сказала: – Я вижу: такая хорошая девочка, такая хорошая мама, вы должны ей шо-та купить. – А что вы имеете? – спросила мама. – На ваше счастье имею последнюю кофту такого цвета, шо вы рухнете! – Интересно взглянуть… И та вытаскивает из мятого пакета розовую кофту, страшного, я бы даже сказала му-чительного цвета, с такой фиолетовой искрой, что-то невероятное. Мама сказала: – Допустим, цвет нежный. И сколько? – Пятьдесят. – Ско-о-олько?! Ой, дайте я вас разбужу! – Да вы рукой пошшупайте! – Что мне ее щупать за такие деньги! – Это же чисто-шерсть! Как чёрт нас дёрнул, мы купили эту кофту. И спекулянтка сказала: – Шоб вы в этой кофте её замуж: выдавали! Замуж: я, надо сказать, выскочила рано, кофта должна была бы дожить до этого зна-менательного события, но не дожила. По-моему, она облезла тут же, пока я дошла до дома. «Зато, – сказала мама, когда я надела обнову, – зато у тебя останется память на всю жизнь». Это был мой первый гонорар. А потом я стала посылать в «Юность» другие свои рассказики, их продолжали печатать; вскоре я переползла во «взрослый» отдел прозы. Словом, на протяжении нескольких лет это был такой странный, исключительно почтовый роман между провинциальной девочкой и столичным журналом. Но после того как вышла повесть «Когда же пойдёт снег?» и была инсценирована и по-ставлена на сцене московского ТЮЗа, (мне уже было 23 года, возраст почтенный), – ситуация круто изменилась. Меня пригласили на премьеру спектакля. Я впервые оказалась в Москве и, наконец, по-знакомилась с сотрудниками журнала «Юность», побывала в редакции – на площади Маяков-ского… – ИНТЕРЕСНО, КАК ЧУВСТВУЕШЬ СЕБЯ В 23 ГОДА, КОГДА ВИДИШЬ НА СЦЕНЕ СВОИХ ГЕРОЕВ?.. – Ужасной идиоткой себя чувствуешь. Я приехала и сразу попала на генеральный прогон. Сидела в пустом зале – щуплая, в новых джинсах, в черном свитерке… и растерянно глядела на сцену, по которой бегали дяди и тети вдвое старше меня, проговаривая вслух слова, которые вот в этой черепушке родились. Там еще какая вышла история… В повести у парня и девочки погибает в авиакатастрофе мать. И художник спектакля, недолго думая, взял мою фотографию из журнала «Юность», пе-рерисовал ее в виде «портрета мамы» и повесил на сцене. Так что на протяжении всего действия «дети» то и дело обращались к этому моему портрету, трагически произнося что-нибудь вроде: «покойная мама… когда мама погибла… если бы мама была жива…» А я, понимаете ли, тут си-жу, вполне живая, и, в общем-то, планирую еще чуток пожить… Знаете, это было довольно зяб-кое впечатление. Вот тогда я поняла, что искусство – страшная штука! Мой текст, мои мысли, мои чувства – лишь только появляются на страницах журнала или книги, принадлежат уже не мне. |
