Она, его сестра, останется в живых, потому что случилось глупое чудо: он облучился, а она нет... Вообще то, первыми гибнут
талантливые – это закон, увы... Следовательно, – должен продолжать мой друг Люс, – одно облако, рожденное одним взрывом ядерной бомбы, уже убило
семь человек, искалечило сорок и убьет в течение ближайших трех лет еще человек двести – триста, по самым грубым подсчетам... О какой же
закономерности развития вы тут болтали, американец?!» Но американец вам ответил, – сказал Уолтер Брайтон, – это уже я говорю, – пояснил он, –
закономерность всегда рождается случайностью; всякая случайность обязательно выражает какую то закономерность. Ньютон случайно посмотрел на
яблоню и вывел закон земного притяжения. Но ведь он не случайно смотрел на яблоню – дурак смотрит на нее чаще, чем гений; он попросту размышлял,
и все его душевные и физические порывы были предопределены заранее рассчитанной программой научного подвига, лишь поэтому фиксация случайного
сделалась первоосновой закона, определяющего бытие...
Уолтер Брайтон снова отхлебнул пива и в тишине, которая была еще более явственной оттого, что под потолком мерно крутились лопасти пропеллера,
разгонявшие влажный горячий воздух, добавил:
– А мои соплеменники во Вьетнаме... Я не думаю их оправдывать, спаси меня бог, это позор Америки. Что же касается новых нацистов в Германии, то
это ваша забота, дорогой Люс. Я свое отбомбил в сорок пятом. Мы помогли стереть с лица земли Гитлера. Так отчего же сейчас снова появились
гитлеровцы? Случайность? Или закономерность?
6
В вестибюле отеля Люса ждали журналисты.
– Что вас будет интересовать? – спросил он. – Подробности берлинского дела? Тогда разговор у нас не пойдет – об этом уже писали наши газеты.
– Вы сейчас в Азии, – заметил высокий молодой китаец с диктофоном на плече. – Мы не любим резкостей сначала, мы, впрочем, умеем быть резкими в
конце. Почему вы решили, что нас интересует берлинское дело? Нас интересуете вы – художник Люс.
– Режиссера легко купить, сказав ему на людях, что он художник, – вздохнул Люс. – Мы все страдаем комплексом неполноценности, который замешан на
избыточности честолюбия в каждом из нас.
– Значит, поговорим? – улыбнулся журналист и обернулся к коллегам: – Пошли, ребята, Люс зовет нас.
Они спустились в темный бар; глухо урчал кондиционер, было прохладно, и Люс отчего то вспомнил тот бар в Ганновере, где собрались старички из
«лиги защиты чистой любви», и подумал, как давно все это было и каким он тогда был другим.
– Мистер Люс, я представляю газету «Дейли мэйл», меня зовут Ли Пэн, – сказал пожилой, в шелковом черном костюме, седоватый человек, – мне
хотелось бы спросить вас: почему вы пришли в искусство?
– Вопрос ваш необъятен. Мне трудно ответить на ваш вопрос. Вообще то, я не умею говорить. Хорошо говорят поэты и критики... Видимо, человека
приводит в искусство желание самовыразиться. Весь вопрос в том объеме информации, которым начинен человек. Что он может выразить? Исповедь
хороша, если с ней пришел в мир Руссо. Или шофер, который отдаст себя в руки биофизиков, чтобы те записали на магнитофонную ленту, что живет в
нем ежеминутно. Человек весь соткан из противоречий, в нем легко уживается зло с добром. И он, человек, всегда склонен видеть в себе добро. Я не
хотел обидеть шофера, простите меня.
– Мистер Люс, вы сказали о комплексе неполноценности. Каждый художник страдает им?
– Категоричность вопроса предполагает категоричность ответа, а я не знаю, что вам ответить. |