Эд Макбейн. Буква на стене87-й полицейский участок – 50
Глава 1
Было 1 апреля, день обманов. И это была суббота, канун Пасхи. Смерти не должно было быть, но она была. И раз уж она была в такой день, как этот, в ней все перемешалось. Сегодня был день обманов, день подстроенных шуток. Завтра — Пасха, день обновок и крашеных яиц, день весенних прогулок в обновках. О, конечно, кое-где в городе вспоминали предания о пасхальной субботе и совсем другой прогулке до места, называемого Голгофой; но это было так давно, и с тех пор на Смерть был наложен запрет, Смерти больше не было, да и память у людей такая короткая, особенно на происхождение праздников. Сегодня же Смерть была, хотя в ней все смешалось. Стараясь как бы объединить признаки двух праздников — или, может быть, и трех, — она смогла только исказить объединенное. Молодой мужчина, лежавший навзничь в узком проулке, был весь в черном, как в трауре. Но на черном, противореча ему, была тончайшая шелковая накидка с бахромой на концах. Казалось, он оделся по-весеннему, но это был день обманов, и Смерть не удержалась от такого искушения. Черное выделялось на красном, синем и белом. Булыжники в проулке продолжали ту же колористическую схему красного, синего и белого, разлитых обильно, по-весеннему на гладких камнях. Два опрокинутых ведра с красками, белой и синей, казалось, отлетели от стены, и лежали, раскатившись, на мостовой. Ботинки мужчины были испачканы краской. Черная одежда покрыта краской. Руки были сплошь в краске. Синее и белое, белое и синее, черная одежда, шелковая накидка, гладкие булыжники, кирпичная стена дома, перед которым он лежал, — все было забрызгано синим и белым. Третий цвет был режущим контрастом с белым и синим. Третий цвет был красным — чрезмерно первозданным, чрезмерно ярким. Третий цвет был не из жестянки с краской. Третий цвет еще свободно сочился из множества открытых ран на груди, животе, шее, лице и руках человека; сочился, окрашивая его шелковую накидку, разливаясь яркой краской на камнях, примешивая свой закатный оттенок к краске, но так и не смешиваясь с ней, а расползаясь дальше, к подножию приставной Лестницы, брошенной у стены, к малярной кисти на земле. Кисть была в белой краске. Ручеек крови подполз к ней, повернул к цементным отмосткам у стены и, извиваясь, потек между булыжниками на улицу. На стене кто-то расписался. Яркой белой краской кто-то написал на стене одну букву "J". Больше ничего, только одна буква «джей». Кровь все сочилась по булыжнику проулка в сторону улицы. Наступала ночь.
* * *
Детектив Коттон Хейз был любителем чая. Эту склонность он перенял у своего отца — священника, нарекшего его в честь Коттона Мейзера — последнего из пламенных пуританских проповедников. Частенько по вечерам достопочтенный Иеремия Хейз собирал у себя своих прихожан на чай с кексом, который его супруга Матильда пекла в старой железной плите. Мальчику Коттону Хейзу дозволялось присутствовать на приходских чаепитиях, где и родилось это его пристрастие. Первого апреля, в восемь часов вечера, когда молодой мужчина лежал в проулке за синагогой с двумя десятками ран, беззвучно вопиющих к ничего не слышащим прохожим на улице, Хейз сидел за чаепитием. Мальчиком он глотал горячий напиток в отцовском кабинете, заставленном книжными шкафами, в отдаленном конце приходского дома. Смесь улонга и пикоу, которую его мама заваривала в кухне и подавала в тончайших антикварных чашечках из английского фарфора, унаследованных ею от бабушки. Сейчас же он сидел в грязноватом служебном уюте помещения следственно-розыскного отдела 87-го полицейского участка и пил из картонного стаканчика чай, который Альф Мисколо заваривал у себя в канцелярии. Чай был горячим. |
