О своих первых годах мне известно со слов матери очень немногое. Так, однажды она пришла с работы и обнаружила, что я, как заправский мужик, развёл мыло в мыльнице, намылил лицо и примеривался возле зеркала к бритью с распахнутой опасной бритвой в руке.

С благодарностью она вспоминала отцовскую сестру, которая работала кондуктором на ташкентском поезде и привозила для моего кормления канадский яичный порошок. Рассказывала о моём появлении на свет. Мама меня переносила, я родился практически мёртвым, и меня откачали профессора, которые работали в военном госпитале на глухоманной железнодорожной станции Тальменка. Так у меня в метриках и записано место рождения — «ст. Тальменка». Впоследствии работники паспортного стола вписывали мне «село», «станица», но никак не станция.

В детстве, с тех пор как я себя помню, я был очень мечтательным и простодушным. Мою душу населяли самые диковинные образы и тени. Последние, как мне иногда кажется, можно воспринимать как отпечатки моей предыдущей жизни. Даже сейчас, когда мне уже за семьдесят, во мне вдруг откуда-то нечаянно возникает воспоминание. Я начинаю рыться в памяти и не нахожу этого, не было со мной такого случая, однако пришедшее воспоминание так живо и ясно, что не поверить ему я не могу. Может быть, это происходит потому, что у меня две верхушки, значит, я состою из двух человек. Можно было развивать эту тему, но только вот куда она заведёт?.. Однако отметить это надо, так, на всякий случай.

В первом классе я получил первую «двойку» где-то близко к Новому году. Огорчился до глубины души, рыдал взахлёб в подол платья тёти Натальи, которую я всю жизнь называл Мамка Старая. Она была совершенно неграмотной, работала всегда с лесом: и на лесоповале, и на погрузке, и на разделке.

— Не плачь, Коленька, мы её сейчас сотрём, мамка и не увидит!

Сказано — сделано: мамка старая оторвала кусочек газеты, потёрла им об стенку нашей землянки, побеленной известью. Затем начала счищать «двойку» с тетрадного листа. В результате получилась на месте отметки довольно крупная дырка с грязными краями. Разочарование наше было беспредельным.

Вскоре с работы пришла мама и первым делом стала просматривать тетрадку. Дырку она обнаружила сразу и, не зная, кто её сделал, кинулась с ремешком на меня. Мамка Старая прикрыла меня своим грузным телом и получила несколько хлёстких ударов.

— Всё, пойду, замёрзну! — в сердцах выкрикнула Мамка Старая, надела овчинную шубу-борчатку, суконную шаль до пола и выбежала на улицу. Замерзнуть в шубе было мудрено, и, соскучившись среди сугробов, она вернулась в тёплую землянку. Чем эта история кончилась для меня в школе, я не помню…

Жизнь таёжная. Лето 1951 года

Поначалу не пожилось маме в Копае (Любинский молочно-консервный завод, Омской области). Она загоношилась, засобиралась, и после того, как я закончил первый класс, мы уехали в деревню Усть-Шиш, Знаменского района, где жила бабушка Екатерина Фёдоровна с сыном Иваном. Конечно, она поторопилась переезжать, и вскоре это поняла, но её тянуло домой, где она не была более десяти лет, надежда на лучшую жизнь, которой в этом захолустном таёжном углу быть не могло. Ехали мы от Омска пароходом на север трое с лишним суток. Долго стояли на остановках, и я видел, как матросы грузили на пароход с берега уголь, используя наспинные приспособления, которые, по-моему, назывались «кобылами».

Пароход весело шлёпал плицами, мы ехали без места, так называемым четвёртым классом, и спали рядом с машинным отделением, где было шумно, крутился какой-то громадный маховик, выкрашенный чёрной и красной краской. Через нас ступали проходящие на палубу люди, но мне эта поездка показалась незабываемо интересной.

В начале пятидесятых годов по радио часто выступал американский певец негр Поль Робсон.