— Поль Робсон! Поль Робсон! — гомонили вокруг наши сибиряки.

Пофланировав на палубе для пассажиров первого класса, негр скрылся в каюте, и больше я его не видел. Но мне и сейчас любопытно, что привело этого негра в нашу глухомань? Ведь ехал он на север, в сторону тундры.

Иртыш был не тот, что сейчас! Широкий, быстрый, поднимающий глинисто-песчаную муть со дна, берега обрывистые, крутые, сначала пустынные степные, но вскоре уже покрытые лесом, всё это ещё отдавало первобытным простором. Кричали чайки, бугрились водовороты, вода шла быстрой и плотной массой, ослепляя меня и кружа голову. За Тарой небо стало ниже, облака провисали почти до земли — начиналась уже настоящая тайга.

На берег мы спустились по шатким сходням, брошенным на песок. Нас, конечно, никто не встречал, тогда как-то не принято было предупреждать о приезде телеграммой. В бабушкином доме все спали, наконец, отворили ворота, начались слёзы встречания, а меня, уже совсем квелого от усталости, затолкнули спать на полати.

Утром я познакомился со своей роднёй. Бабушка Екатерина Фёдоровна Рязанова было очень спокойной, ни разу я не видел её в гневе. Всю свою жизнь она знала только одну работу по дому, уход за скотиной и обстирывание ребятни. Дед, Осип Фёдорович, умер ещё в 1936 году, и ей пришлось тянуть на себе всё хозяйство, правда, к этому времени дети уже подросли, и маленькой была только Валентина.

Рязановы — вятские выходцы, но откуда точно — памяти об этом не сохранилось. В Сибири они, судя по всему, обосновались в начале девятнадцатого века. Старики рассказывали, что группа переселенцев двигалась вверх по Иртышу из Тобольска в поисках подходящей для жительства земли. Дошли до устья Шиша, огляделись и решили остаться здесь. Место было рыбное, богатое кедровыми орехами, пушным зверем и никем не тронутое. Сначала сделали для жилья времянки. Расчистили от тайги место под пашню, посеяли репу, лён, пробовали сеять рожь, но она не всегда успевала созреть, завели скотину и огородили большой участок ляги (сырое травяное место) поскотиной (жердевой изгородью) и зажили в тишине и покое. В те времена дичь водилась на Шише в изобилии: лоси, медведи, боровая птица, но особую ценность представляли колонок и, особенно, горностай, чьи белоснежные с чёрными кончиками на хвостах шкурки всегда высоко ценились. В стародавние времена из них делали царские мантии.

Рыбалка была здесь — лучше не бывает. Даже в 1951 году, когда я приехал на Шиш, там изобильно водилась стерлядь, щука, язь, окунь, линь, налим и другая рыба. Дядя Ваня с соседом забросили на Иртыше невод, я стоял на «пятаке», то есть держал конец верёвки на берегу, и выволокли за один раз столько рыбы, что она не вся поместилась в лодку. Себе рыбаки взяли по ведёрку рыбы, остальное роздали соседям, в большинстве, вдовам. Такой был испокон заведён порядок.

Ягод и грибов в урожайные годы было столько, что хоть возами вози. И это не преувеличение. Той же осенью мы пошли в Наташкин бор за брусникой, набрали, сколько можно было унести. На обратном пути забрели в березнячок возле деревни и за каких-то полчаса наломали целую гору груздей. Я сбегал к дяде Ване, он на лесозаводе взял бричку, мы нагрузили её с верхом и поехали домой. Грузди солись в бочонках, как огурцы и капуста. Брусника и клюква хранились в амбарах, где ягодами набивали огромные лари. Летом брали землянику, малину, чернику, ежевику. Особенно памятна мне голубика. Растёт она в ряму, невысоком кустарнике на сограх, длинных возвышенностях. Брали её в разгар лета, и бабы иногда встречались там с медведями, тоже большими любителями черники и голубики. Не знаю, как медведю, но мне голубика с молоком сразу набила жуткую оскомину, и я стал есть её осторожнее.