Состоял он из двух половин: чистой, то есть горницы с крашеными полами и чёрной — кухни, где половину площади занимала русская печь, у стен были лавки, прикреплённые намертво к срубу. Под потолком были навешаны полати. Говорили: «Баба малого дитя кормит на печи. Отымет от сиськи и толкнёт под зад на полати. Крайний с другого конца слазит и переходит спать на лавку». Так и росли — весь день во дворе, ночью на полатях до десятка ребятни — места хватало всем…

Дом стоял на столбах, без фундамента, ни погреба, ни подвала не имели, всё хранилось в амбарах, которые тоже возводились из круглого леса на столбах. До постройки плотин в верховьях Иртыш бурно разливался, затопляя округу. Скотину угоняли в согру, где повыше, а дома по месяцу и более стояли на столбах в воде. К заплотам (бревновой ограде) были прикреплены цепями боны, которые с подъёмом воды всплывали. По ним ходили к соседям, в сельмаг, на работу. А надо куда подальше — садились в лодку и гребли по улицам.

Вот такая была таёжная Венеция.

К середине июня вода уходила, боны опускались на землю и спасали людей от непролазной грязи, в которой запросто тонули тёлки и свиньи. Место было болотистым, сырым и комариным. Но особенно одолевала мошка. Как-то раз она, видимо, совсем допекла дядю Ваню и его жену Надю. Открыли они настежь окна, принесли в чугунном тазу сухого навозу и подожгли. Плотный дым повис в метре от пола и сочился через окна, а они устроились спать на полу. Я вдохнул разок дымка, раскашлялся, расчихался. Чего, думаю, они прячутся? Нас, ребятню, комары и мошка будто и не трогали, во всяком случае, я от них не страдал.

Дом был покрашен краской (полы, двери, окна), судя по надписи, сделанной в кладовке, в 1851 году. Но бабушка говорила, что он до этого стоял некрашеным лет двадцать. Значит, его постройку можно считать где-то к 1830 году. Когда я приехал, он был сильно осевшим на одну сторону, где стояла печь. При мне дядя Ваня созвал «помочь». Принесли домкрат, подкатили брёвна, и за день подрубили новых три венца. Так, по-моему, он и стоит до сих пор. Последний раз я был там в 1971 году. Боже, каким он маленьким мне показался! Что греха таить дядя Ваня и тетя Надя были с ленцой. Жили среди леса, среди лесосплава и не могли срубить себе избу. Побывал я тогда в гостях у своего дальнего родственника. Этот был мастер. Избу себе срубил окон в восемь, двор застлан половинками брёвен, покрыт тёсом, амбары, помещения для скота и птицы — всё из добротного леса. А сколько сосен, пихты, лиственницы, берёзы, осины было сплавлено по Шишу, сколько ушло вниз и вверх по Иртышу плотами и на баржах! Вот он не поленился, построил дом и зажил в своё удовольствие.

Когда-то, до коллективизации, амбары и скотные дворы занимали всё пространство, где на момент моего приезда находился огород. Земля на нём была навозной, и всё росло как на опаре: и картошка, и другие овощи. Надворных строений было не меньше десятка. До 1933 года мой дед с семьёй — работников в такой глухомани сроду ни у кого и не было — держал до десяти дойных коров, столько же лошадей, штук тридцать-сорок овечек, десяток свиней, не мерянное число гусей, уток и курей. Конечно, в условиях того времени скот ведь фактически летом не кормили, только зимой, что оставляли на племя. Коровы молока давали мало. Бабушка всё вспоминала, что в приданое от родителей получила корову «ведёрницу», она давала в день ведро молока и стоила до русско-японской войны десять рублей. Деньги по тем временам немалые. От этой коровы и пошло всё стадо.

Лошадьми занимался дед Осип. По рассказам мамы, он был завсегдатаем ярмарок, которые зимой бывали в Знаменском и Таре. Уезжал на лошадях, но, бывало, что возвращался с одной уздечкой. Нет, он не был пьяницей, хмельное употреблял только на великие праздники, а вот менщик был азартный. Вот его и надували иногда ярмарочные хлюсты.

Во всем Усть-Шише к началу тридцатых годов было от силы три десятка домов, магазин и пристань.