Во всем Усть-Шише к началу тридцатых годов было от силы три десятка домов, магазин и пристань. Зимой иногда зимовали пароходы, и население деревни увеличивалось. В 1939 году привезли ссыльных из западных областей — поляков, и поселили их на левом берегу Шиша. С коллективизацией в Усть-Шише власти проморгали, хватились только в 1933 году. К этому времени мужики уже уразумели, что такое коллективное хозяйство, и успели свести скотину под корень, оставив себе коровёнку да пару ярочек и пару поросят.

Однако колхоз организовали, но он просуществовал где-то с полгода. Да и как ему было существовать, когда хлеб не рос. Посеяли лён, и тот не уродился. Решили власти — пусть шишевские работают на лесозаводе. На том и успокоились.

Я уже позже, когда баба Катя жила в Омске, пытался расспрашивать её о революции и коллективизации. Революцию баба Катя не заметила. В Гражданскую заскочили в Усть-Шиш белые. Зашли к ней во двор, дали крупы, соли. Сказали, чтобы сварила кашу. Не успела каша взбухнуть, как началась стрельба. Потом во двор вошли красные, съели кашу, облизали ложки, сели на лошадей и уехали. Бабушкин брат Лука Быков был репрессирован. Жил он в Новоягодном, в девяти километрах от Усть-Шиша, работал в школе учителем труда. Жил справно, выстроил себе сам двухэтажный дом.

В Новоягодном организовали два колхоза. Поделили землю, скотину. Но хозяйство вели в чересполосицу, поэтому часто случались потравы. И вот однажды председатель колхоза вызывает к себе троих охотников и приказывает им отстреливать скотину, которая нарушает колхозную границу. Охотникам и невдомёк, чем может это кончиться. Сели они в засаду и застрелили трёх колхозных боровов из супротивного хозяйства. Привезли на лодке к берегу, а втащить не могут. Тут дядя Лука и подвернулся, удружил охотникам несколько фугованных досок, чтобы втащить туши по гладкому настилу на берег. Налетели милицейские власти — бандитизм! Дядю Луку этапом отправили на Колыму, там он и сгинул.

Народ на Шише жил тёмный, даже бога толком не знали, так, слышали, что он где-то существует, живёт вроде на небе, куда с земли ведёт лестница, а сама земля стоит на трёх слонах, а те — на черепахе, а черепаха плавает в бескрайнем море-океане.

Эти сведения вполне устраивали и меня, и мою бабушку, которая была неграмотной, и ничуть об этом не горевала. В церкви она была всего один раз в жизни на своём венчании, знала «Отче наш» и «Богородице, дева, радуйся», и этих молитв ей вполне хватало. Вообще на темы божественные и церковные баба Катя не говорила. Она знала, что бог есть, поэтому и жила просто и честно. Уже повзрослев, я заметил, что больше всего о боге, спасении тараторят люди в вере нетвёрдые и грешники, которых беспокоит вопрос: есть ли прощение, можно ли спастись покаянием? Так до смерти и маются, страшась загробной кары.

В Усть-Шише церкви не было, поэтому все, кто с усмешкой, а большинство и всерьёз, верили в колдовство, в русалок, леших, домовых, кикимор, лихоманку, то есть в то, что осталось в народном сознании ещё с языческих времён великих славянских богов — Велеса и Перуна. Конечно, в каждом доме были иконы, но, молясь Христу, люди не забывали и всяких анчуток. По приезду на Шиш мне мои сверстники много чего порассказывали о проделках этой нечисти, чем произвели на меня тягостное впечатление. Но вскоре я свыкся с существованием неведомых мне существ и барахтался в речке, не беспокоясь, что меня утянет русалка, ходил в лес, где, и правда, была уйма жутковатых на вид коряг, замшелых пней и чавкающих болотин.

Лес, вернее, тайга, начинался сразу за лягой. Водились там гадюки, но на глаза они попадались редко, и роились тучи мошки и комаров. Я бывал там каждый вечер, когда загонял домой корову. Овцы и свиньи всё лето были на подножном корму.

Тайга начиналась с буйных зарослей папоротника, и вот с ним мне до сих пор памятна одна история, произошедшая со мной вскоре после приезда, где-то в конце июня, в день Ивана-Купалы.