Шиш, тайга сразу как-то отодвинулись, но схоронились в ребячьем сердце навсегда.

В детстве я любил подолгу смотреть на небо, на воду широкой старицы Иртыша, вслушиваться в стенания вьюги, завывание ветра в печной трубе, скрипы деревьев за окном и шум листьев. Во мне постоянно рождались какие-то музыкальные мотивы и, возможно, я мог бы стать музыкантом, но кроме балалайки и гармошек «двадцать пять на двадцать пять» в округе не было никаких музыкальных инструментов.

Из всех своих братьев и сестёр, а их выжило из четырнадцати десятеро, только мама закончила семь классов и год проучилась в бухгалтерском техникуме. Остальные были малограмотные, а Мамка Старая вообще не знала азбуки. Учёба в материнской родне шла туго, даже сейчас, я кажется, единственный, кто имеет высшее образование. Остальные — шахтёры, лесорубы, механизаторы, словом, достойные люди со своим определённым местом в жизни. Они, конечно, книг не читали, а мама была запойной читательницей. В самом начале пятидесятых годов советские писатели создавали нетленки социалистического реализма под Шолохова. Каждый год появлялись объёмистые романы в несколько томов, такие как «Семья Рубанюк», «Даурия», «Белая берёза», «Сибирь», и прочие творения. Всё это мама читала и, что характерно, вслух, потому, что наша землянка была своеобразным клубом для «красноармеек» — вдов солдат, погибших на Отечественной войне.

И вот, бывало, соберутся вечером у нас три-четыре вдовы, мама протрёт стеклянный колпак «десятилинейки» — керосиновой лампы, поправит фитиль, и начинается читка. Слушательницы сидят, не шелохнувшись, впитывают в себя незамысловатое повествование, иногда громко смеются, иногда в особенно чувствительных местах краешками головных платков утирают набежавшие слёзы. И какая в людях жила тогда непоколебимая вера, что всё написанное — правда! Какой тогда был честный и чистый народ в своей основе! И всё это за последние каких-нибудь двадцать-тридцать лет было в нём изгажено!

Мама читала громко и выразительно. Увлёкшись, представляла действие романа в лицах, а я, свернувшись на деревянном самодельном диванчике калачиком, слушал, нет, жадно впитывал происходившие на страницах романа события. Конечно, сейчас можно сомневаться, то ли я слушал, может быть полезнее для меня в это время было учиться латыни, древнегреческому, но где всё это было взять в сибирской глухомани, вот и вырос я одноязычным, о чём можно, конечно, пожалеть, но страдать вряд ли стоит.

Я выучился читать быстро, едва ли не в один присест. Впервые я свою грамотность продемонстрировал Мамке Старой в Омске. Мы приехали с ней туда в гости к тёте Дусе и моей двоюродной сестре Жене, которые жили на окраине города и работали поварами в охране политического лагеря. Помнится, мы шли с Мамкой Старой по центральной улице Ленина, и я читал по складам: «Продукты», «Вино», «Овощи» и т. д.

Своих книг, по бедности, у нас не было. Я брал их в библиотеке. Почему-то сразу мне больше всего понравилась поэзия, может быть потому, что запоминал очень долгое время стихи с первого прочтения. Уже в двадцать один год в армии я выучил наизусть всего «Евгения Онегина» всего за три прочтения. Впоследствии, начав писать стихи всерьёз, я долго подавлял в себе эту способность, которая очень мне мешала работать: написанное вчера стихотворение никак не уходило, торчало в мозгах занозой.