Но беда писателей нашего времени не в слабой грамотности, а в том, что они, в своём подавляющем большинстве, не знают и не любят литературу.

Постепенно география и история заслонили от меня поэзию. Лет до четырнадцати я буквально бредил великими географическими открытиями, древним Римом и древней Грецией. Начиналось моё отрочество — наиболее воинственная и мечтательная пора в жизни человека, — и я грезил героями Гомера, тремястами спартанцами во главе с царём Леонидом, Спартаком, Магелланом, Куком, Дрейком, нашими первооткрывателями дальневосточных российских окраин — Берингом, Дежневым, Невельским. Я возмечтал стать кораблестроителем, и это в краях, где до ближайшего моря, по меньшей мере, четыре тысячи километров, но отрочество тем и прекрасно, что оно удивительно, и человек, пребывая в нём, как правило, не совершает таких поступков, о которых потом сожалеет всю жизнь.

У меня была книга нашего русского мореплавателя капитана Головнина о его путешествии вокруг мыса Доброй Надежды к Аляске, снабжённая великолепными рисунками. Увидев изображение парусного судна, я был пленён им и всю зиму делал модель парусника, причём полнопарусного, с фоком, гротом и бизанью — мачтами и набором парусов. Умения и знаний, как делать судомодели у меня не было, но я что-то сделал, правда, не испытывал его на воде, поставил на окно и к морю охладел. И сейчас оно меня не трогает. Много воды, а человек живёт на земле.

Посёлок, где я прожил почти восемь лет, начиная с семилетнего возраста, назывался Копай, потому что в своём подавляющем большинстве он состоял из землянок. Рубленых домов не было, только у тех немногих мужиков, что вернулись с войны живыми, стояли насыпные избы. Вдовы с ребятнёй, все до одной, жили в землянках. Я с мамой, Мамкой Старой и её дочерью Валей жил тоже в землянке. Она возвышалась над землёй не более, чем на полтора метра, и была сложена из дерновых пластов, щедро обмазанных по бокам глиной, замешанной на воде и конском навозе. Крыша была тоже пластяной и мазаной глиной. Окна находились на уровне земли, а стены от окна вниз были стенами земляной ямы, тоже обмазанные глиной и побеленные извёсткой. Была в землянке печка, сени и дровяной сарай.

Наше жилище было крохотным, но я жил в нём нисколько не ощущая тесноты и низкого потолка. Было радио, сначала картонная тарелка, потом откуда-то появился приёмник в виде ящика. Зимой, когда мама не читала вслух, мы слушали радиоспектакли «Театр у микрофона». Так я познакомился с драматургической классикой, в первую очередь, с Шекспиром, с «Соловьём» Алябьева, услышал сладкоголосых Лемешева, Бунчикова, Нечаева, нашего омского певца Леонида Шороху, который обладал своеобразным и запоминающимся голосом. Радио рассказало мне о смерти Сталина, целине. Оно было единственной отдушиной в большой и неведомый мир, который поджидал подростка из Копая.

До 1954 года я раза три болел воспалением лёгких. Это были очень тяжёлые затяжные болезни. Кажется, в 1953 году я заболел весной, когда ещё снег не сошёл, и лето провёл в полнейшем беспамятстве. Очнулся, когда уже полетели первые снежные мухи. Часто меня мучила ангина, от которой я избавился в 1966 году, вырезав гланды.

В первом классе ещё зимой, едва упали две-три капели, мы с Мамкой Старой стали мечтать о том, как сделаем скворечник.

— Я принесу заготовки из цеха, — говорила Мамка Старая. — У нас как раз сейчас идёт фугованная доска, как шёлк, гладкая. А дома сколотим.

Фугованная доска — это доска с идеально гладкой поверхностью, обработанная фуганком.

В начале марта эти доски появились в нашей землянке, и Мамка Старая тут же сколотила скворечник гвоздями. Припасла она и берёзовую жердь, на которой скворечник был поднят над крышей.

Весна пришла в один день. На улице воды — вброд, сугробы осели. На тополе и берёзе возле дома напыжились почки, и мы решили, что пора скворечник поднимать, ибо шла последняя неделя марта.