|
Догадывались, о чем он просил. Может быть, Мария даже подслушивала под дверями. И они пользовались этим, чтобы вздыхать, разглядывать его с боязливым осуждением и, конечно, молиться за него. Он редко сообщал им, куда идет. Однако на этот раз, встав из-за стола, почувствовал потребность объявить: - Я еду в Коксейде. Что означало для домашних: "Еду навестить мать". Не для того чтобы бросить вызов им или своей бедной старухе матери, а для того чтобы бросить его самому себе, чтобы утвердиться в мысли, что прав он и ему не страшны их причитания. Из гаража, устроенного за домом и выходившего в проулок, он вывел машину. Это был старый буржуазный автомобиль, высокий и комфортабельный, на котором еще сохранились надраенные до блеска медные украшения. Терлинк, конечно, мог бы, как ван Хамме и многие другие, купить себе новую машину, побыстроходней. Он мог позволить себе самый красивый автомобиль в Верне и даже во всей Фландрии. Но эту он приобрел тогда, когда другие еще ни разу не садились за руль. Она со своими фонарями от фиакра выглядела благородней, чем их серийные авто. И велика ли важность, что ему каждый раз приходится по четверть часа крутить заводную ручку? Ехать было всего ничего, едва ли пятнадцать километров. На краю деревни, откуда уже были видны дюны и зеленая морская вода, выстроились в линию одноэтажные домики с оградой перед каждым. Ограды были выкрашены в голубой, белый, зеленый цвет. У матери его она была бледно-зеленая. Он знал, что сквозь каждую занавеску на него смотрят соседи. Знал, что они говорят: - Это бургомистр Верне. А соседи знали, что старый Йорис, его отец, до последнего дня ловил креветок с берега, погоняя лошадь, тащившую сеть во время отлива. Кому в квартале низеньких домиков было не известно, что он предлагал матери поселиться в Верне или любом другом месте по ее выбору и платить ей пенсию? Но она была упряма. Вечно ему приходилось иметь дело с упрямицами! Сейчас ее не было дома - Терлинк понял это с первого же взгляда: занавеси задернуты, калитка на засове. Стоя подле машины, он подождал, пока на него обратят внимание; действительно, вскоре одна из дверей открылась, и бледная девушка с глазами альбиноски, державшая на руках грудного ребенка, объявила: - Госпожа Иорис у Крамсов. Я схожу позову. Чуть наклонясь из-за малыша, она быстро зашагала по кирпичной дорожке, разделявшей надвое грязь тротуара. Потом постучала в крашеную коричневую дверь. Небо было низкое, еще ниже, чем в Верне. С моря шквалами налетал свежий ветер. Перед домами сушились сети на креветку. Появилась совсем дряхлая старушка в звонко постукивающих сабо и белом чепце. - Это ты! - сказала она, вытаскивая ключ из внутреннего кармана юбки. И отнюдь не обрадованно добавила: - Чего тебе еще? Она открыла калитку, отперла дверь. Лицо у нее было морщинистое, глаза мутные. В домике было душно, слишком душно, как в коробке, и стоял запах, какого Терлинк нигде больше не встречал. - Входи. Машинально она поставила кофейник на огонь, достала из буфета чашки. - Я была у Крамсов. Их сын сильно расхворался. - Что с ним? - Доктор не знает. Терлинк, побуждаемый все той же потребностью, отозвался: - Значит, не хочет сказать. |
