|
- Я была у Крамсов. Их сын сильно расхворался. - Что с ним? - Доктор не знает. Терлинк, побуждаемый все той же потребностью, отозвался: - Значит, не хочет сказать. Мать метнула на него недобрый взгляд: - Не может же он сказать, чего не знает. - Послушай, мать, это который из сыновей? Высокий, худой, тот, что все лето ходил с палкой? - Да, Фернанд. - Он же в последнем градусе чахотки. До Рождества не дотянет. - Послушать тебя, так это тебе удовольствие доставляет. - Это не доставляет мне удовольствия, я просто констатирую факт. Его лучше бы поместить в больницу, пока он сестер и братьев не перезаразил. - В больницу! В больницу! А если бы тебя самого туда? Ты бы и мать в больницу сплавил, верно? Или жену. - Но мать... - Пей кофе, пока горячий... Ты как все богатей. Как только бедняки заболевают, вы от них избавляетесь. Старуха ненавидела богачей. Может быть, ненавидела и сына с тех пор, как у него завелись деньги. Она поторопилась сварить ему кофе, но всего лишь как гостю. Ступила ему лучшее кресло - свое собственное, плетеное, с красной подушкой, подвешенной к спинке, а сама осталась на ногах и расхаживала по дому. Держались они, словно два чужих человека. - Как Тереса? - Хорошо. - А Эмилия? Вот уж ее-то лучше бы отправить в больницу. Так нет: больница - это хорошо для бедняков... В старухе явно таился давний запас неутоленной злобы, поднимавшейся на поверхность при каждом появлении сына. Один вид машины, окруженной детьми, уже бесил ее. - Ты зачем явился? Сегодня же не твой день. Терлинк всегда навещал мать в определенный день - в среду, дважды в месяц, поскольку это совпадало с заседаниями административного совета в Де-Панне, отстоящем от Коксейде меньше чем на четыре километра. - Просто захотелось тебя повидать, - отозвался Терлинк. - Надеюсь, ты не голоден? Может, захватишь малость креветок для жены? Наверняка ты выбросишь их в первую же канаву, но... Мать Терлинка была высохшая, сгорбленная. В своей старушечьей одежде она походила на съежившийся манекен. Она подкидывала в плиту уголь, шуровала в ней кочергой, протирала крышку, недостаточно чистую на ее взгляд. В глубине комнаты стояла высокая, покрытая пурпурной периной кровать - на ней-то и родился Иорис Терлинк. Букет искусственного флердоранжа на камине был свадебным букетом его матери, и до сих пор еще под портретной фотографией его отца уцелели увядшие цветы, которые рассыпались бы от малейшего прикосновения к ним. - Ты по-прежнему доволен жизнью? - По-прежнему, мать. - По-прежнему с богатеями? - Я не богатей. - Для меня ты богатей, а я их не люблю. Они не нужны мне, а я им. Когда мы с твоим отцом купили этот дом... В те поры он даже тысячи франков не стоил... О чем я говорила?.. К тому времени мы уже десять лет прожили в браке. Твой отец ловил креветок, а я с двумя корзинами ходила по домам и торговала... Ах да! Купив дом, мы были счастливы: теперь мы были уверены, что не умрем в богадельне. |
