|
Мебель тоже. Кафе "Старая каланча" копировало тяжеловесный и строгий стиль ратуши, и, как в ратуше, стены были украшены гербами, а камин окружен резным деревом. Не торопясь, пожалуй, даже нарочито медленно, Терлинк снял шубу, посмотрел налево, направо, заглянул в карты игроков в вист, оценил расположение фигур на шахматной доске и наконец уселся на свое место между прилавком и камином. Бургомистр щелкнул футляром. Он докурил сигару до половины и, как всегда в такой момент, достал другой янтарный мундштук, длиннее, чем первый, чтобы дым проходил то же расстояние и сохранял одинаковую температуру. Второй мундштук также хранился в футляре, лежащем в другом кармашке жилета. Кес, владелец "Старой каланчи", подал Терлинку кружку коричневого пива, покрытого кремовой пеной: - Добрый вечер, баас! - ...вечер, Кес! По правде говоря, слова эти звучали более тяжеловесно и жестко, потому что говорили здесь по-фламандски, да еще с местным вернским акцентом. Так что Кес на самом деле сказал: - Goeden avond. Baas. А Терлинк буркнул нечто вроде: - ...den avond, Kees. Репродукции на стене изображали: одна - на четверть искуренную сигару, которая лежит на столе, покрытом скатертью с бахромой; другая - блаженно улыбающегося толстяка курильщика. Обе репродукции, выдержанные в колорите старых фламандских картин, были рекламой сигар "Vlaamsche Vlag" <"Vlaamsche Vlag", "Фламандский стяг".>, которые производил Терлинк. Кое-кто потягивал можжевеловку, но большинство пили пиво. И все-таки в кафе царил острый запах можжевеловки, прорываясь сквозь густой аромат сигар и трубок. Равномерно урчащая печка с тяжелыми медными накладками время от времени, когда тянуло сквозняком, разгоралась с неожиданным неистовством. Вистеры постепенно накалялись. Пешки двигались по шахматной доске. Вдали, на плацу у казарм, пел горн. - Плутуешь, Потерман! - миролюбиво бросил по-прежнему невозмутимый Терлинк со своего места в углу у камина. И Потерман краснел, потому что это не было шуткой. Терлинк никогда не шутил. Он изрекал истины, вроде этой, спокойно, не давая себе труда сопроводить их улыбкой или негодованием. - Плутую? Я? - Да, ты. Ты только что мизинцем передвинул своего слона на одну клетку. - Если и так, то, клянусь, не нарочно. Все здесь было тяжеловесным - жесты, воздух, свет, с трудом пробивавшийся сквозь завесу дыма в кафе и другую" на улице, - завесу летучей сырости, сотканную из мириад незримых капелек и повисшую над городом Я полями. Тяжеловесны были пешки на шахматной доске, карты с наивными рисунками, репродукции, жара и даже набранное готическим шрифтом название местной газеты, которую разворачивал Йорис Терлинк. Кес, хозяин "Старой каланчи", обтирал пивной насос после каждого накачанного стакана, а его жена в глубине зала чинила штаны, принадлежащие, по всей видимости, мальчику лет десяти. В воздухе еще тянуло запахом жареной крольчатины. Хозяева ели ее на ужин. Служанка уже спала на верхнем этаже: она поднималась в пять утра. И вдруг завсегдатаи услышали торопливые шаги, прочертившие шумную диагональ через площадь. |
