Ойхо, размашисто шагавший впереди, фыркнул, не оборачиваясь.

– Мы об одном и том же месте говорим? – осведомилась Имоджин.

– Человек, заключивший с лесом договор, под его сенью не мог быть умерщвлен никаким образом, – продолжал Ким. – Ну разве что только сожжен вместе с лесом, вплоть до последней его травинки. Наша королевская семья была из таких. Помимо прочего – просто полезно. Видишь ли, Имодж, времена в королевстве не всегда были такими же мирными, как сегодня. Убежище для себя, семьи и присных от лихих людей.

Он сделал широкий жест, который, как ему казалось, сам по себе все объяснял.

Имоджин шагала, уставившись неподвижно в точку бледно‑голубого неба над головой, чтобы не видеть смыкающихся с боков черных стен.

– Тогда это должно быть доброе место, – упрямо сказала она. – А не злое.

– Ну так оно и было таким, пока один из владык не попытался урвать из договора больше, чем ему причиталось.

– То есть?

– Человеку, – веско выговорил Ким, – свойственно желать бессмертия. Ну вот и подался мужик в лес на старости лет. А это уже была игра в одни ворота. Имодж, ты же представляешь себе, что такое лес! Это неисчислимое множество жизней, произрастающих бок о бок в сотрудничестве и соперничестве. И вот вся эта общность любой ценой должна была выполнить условленное соглашение: поддержать чуждую ей жизнь, которая и не думала прерываться. Жизнь, Имодж, не возникает из ниоткуда. Жизнь потребляет другие жизни. Даже если ты всего лишь съедаешь яблоко. Яблоко умирает, а его жизнь становится твоей жизнью. Ты продолжаешься за счет него. Бессовестный бессмертный предок высасывал из леса его животворящую силу и опустошил его настолько, что обрек его на лютый голод. Каковой голод лес должен был за счет кого‑то удовлетворять, хотя бы для продолжения собственного существования, но главным образом – для того, чтобы выполнять соглашение. С тех пор опасности подвергается всякая тварь, что рискнет пересечь опушку.

Тем не менее в голосе его звучало превосходство юноши, убежденного, что смерть – для других. Для взрослых. Для тех, кто позволяет приключиться с собой этакой неприятности.

Имоджин явственно вообразила себе худого луня с нечесаными космами, свисающими ниже подпоясывающего вервия, в лохмотьях, с безумным неподвижным взглядом, бесцельно слоняющегося среди высохших деревьев. Не нуждавшегося в пище и воде, но сожравшего и сойку, и белку. И кузнечиков. А почему, собственно, в лохмотьях? Быть может, условие включает в себя нетленность одеяний? Страсть к бессмертию, интуитивно воспринимала она, столь же предосудительна, как и другие проявления личной невоздержанности. Как, к примеру, страсть наедаться за ужином до отвала, вызывающая брезгливое отвращение. По крайней мере так всегда твердила ей Агарь.

– Что, он и поныне там бродит? – спросила девочка с боязливым недоверием.

К ее испугу, мальчишки и не подумали поднять ее на смех и не поспешили объяснить, что выдумали все это нарочно, как до сих пор предлагали ей тысячу версий на выбор, по одной на ночь, на тему: что случилось с лицом Циклопа Бийика. В противном случае, опасливо смекнула она, главную партию вел бы тут Олойхор. К тому же ужасы, измысленные ими, были обычно с зубами, когтями и глазами, сверкающими во тьме, оскаленные тыквы с огнем внутри, неожиданное прикосновение в темной комнате, тянущая руки белая фигура на лестнице. Несерьезные, словом, страшилки. Едва ли братья, даже сговорившись, способны были выдумать страшную сказку только из нестерпимого желания человека жить.