– Но едва ли – процветание.

– Твое решение неизменно?

– Пусть мальчик наслаждается жизнью и молодой женой. Выбор сделан по любви, ты заметила? А я это сделаю для него. Достаточно ли добродетельным был я всю мою жизнь, чтобы искупить то, что мне придется сделать?

Он поставил локти на стол и стиснул голову руками.

Он хотел говорить с женой, как с подругой, спрашивать у нее совета, делиться сомнениями, искать поддержки.

А вместо того обрел в ее лице внутренний голос, подвергающий сомнению или опровергающий все, что он считал в жизни правильным.

– Достаточно, – успокоила его жена. – Ты был лучшим королем, какого могла пожелать себе страна. Может быть, ты мог бы позволить себе быть чуточку худшим? Ты знаешь, о чем я.

Лорелея поднялась, прошелестев мимо него к буфету, раскрыла резные створки. Последний луч, вонзившись в окно, сверкнул на перстне ее руки.

– Тебе нужно выпить, – сказала она. – И я с тобой. В конце концов, в семье свадьба.

Сперва она налила ему в чеканный серебряный кубок, затем плеснула себе. Клаус провожал глазами все ее движения, как будто они были наполнены смыслом, неся в себе нечто еще. Никогда прежде он не видел, чтобы Лорелея пила вино. Она поднесла кубок к губам, улыбнулась поверх него и пригубила первая.

Клаус поклялся бы, что видел в ее взгляде ту любовь, которую утратил двадцать три года назад.

Пили сегодня и в другом месте, но только совсем подругому: отчаянно и без единого доброго слова. Пили не во здравие, а откровенно злобно вдребезги напивались, теряя здравомыслие и даже сам рассудок. Олойхор сидел в кресле, придвинутом во главу стола, поставив ногу в сапоге на высокую скамейку, и опрокидывал в себя кубок за кубком, не глядя уже – что пьет: сладкий ли мед, заморское ли вино или же дымную горькую брагу‑самогонку. Тот, кто не пил с ним, был его врагом.

Карна, чью скамеечку бесцеремонно заняла нога господина, сидела прямо на полу, прислонившись виском к подлокотнику. Взгляд ее уже остановился, веки были полуприкрыты, уголки полного рта опустились вниз. Локоны развились, и волосы лились с одного плеча сплошной яркой гривой. Кубок ее опрокинулся, и платье лежало краем в натекшей луже.

Молль, выряженная почему‑то в черное платье, напротив, расхаживала по задымленной комнате взад и вперед, не замечая углов и одним только счастьем их минуя. Кубок она держала в руках, иногда вспоминая о его содержимом, в прочее же время раздражительно барабаня по его звонкой стенке отросшими и непристойно накрашенными ногтями, обличающими в ней предосудительную праздность. Вид у нее был полупомешанный.

Циклоп сидел в отдалении, как чужой, и пил молча.

Сегодня никто от него и слова не дождался, да и не в его то было обычае. Подробности девки узнали от Шныря, который, пользуясь неразберихой, получил неограниченный доступ к съестному и один был тут счастлив. Он, вероятно, от души выдумал бы для них еще какую‑нибудь трагедию, только чтобы хозяйки вовсе перестали следить за тем, что у них тут накрыто.

В себе оставалась только Дайана. То ли черноглазая ухитрялась обманывать пьяную бдительность Олойхора, то ли умела пить. Во всяком случае, если бы кто взялся со стороны проследить за всеми шестью участниками сцены, догадался бы, что она все держит в своей руке и под своим доглядом. Она недаром была, кем была, и не была бы собой, коли не желала бы стать еще большим.

Олойхор потянулся в кресле, забрасывая руки за голову, и она тут же оказалась рядом. Пальцы ее легли ему на шею и впились, разминая затекшие мышцы.

– Ты всегда все знаешь, – сказал Олойхор. – Что в нем есть такое, чего нет у меня?

– Осмелюсь предположить, господин, ничего такого, – прошелестел в ответ ее призрачный голос. – Просто этой перепуганной маленькой девственнице вас показалось слишком много.