Антонов‑Демон, обряженный в балахон из какой‑то черной материи с отливом, стоял в ногах у подруги. В правой руке он держал ритуальный нож, а в левой (ну конечно же, в левой, в какой же еще) – перевернутый крест.

Черная месса подходила к своему завершению. Магнитофонная какофония умерла на невообразимо высокой ноте, и порыв ветра донес до меня голос. Демон громко, четко и монотонно выговаривал последние перед жертвоприношением словеса:

– …Ахадон, Вай, Boo, Эйе…

Ни Антонина, ни сам Демон не слышали, как я приближаюсь: то ли были настолько увлечены процессом, то ли шум начавшегося дождя надежно скрыл звук моих шагов. Я встал за три ограды от них возле куста багульника и вырвал кольт из кобуры.

А тот, кто собирался стать иным столь диким образом, уже заканчивал свое воззвание:

– …Эксе, Ам, Эль, Ши, Хау…

В какой‑то миг небо озарила вспышка молнии. Может, Небеса с ним разберутся сами? – подумал я с надеждой.

Но у Небес были более насущные дела.

Убрав с лица пряди слипшихся от пота волос, я поднял пистолет и прицелился. А когда Демон, откинув в сторону крест, занес нож над ребенком, снизил пафос мероприятия громким возгласом:

– Даже не думай, придурок!

Антонина вскрикнула, а Демон обернулся. Узнав меня, на мгновение оцепенел, а затем полез свободной рукой под балахон.

Я не дал ему ни единого шанса. Я не позволил ему выхватить пистолет. Я выстрелил раньше.

Крикнул:

– Делай что хочешь, только не здесь!

И плавно нажал на спусковой крючок.

Раскат грома заглушил звук выстрела, но это меня не огорчило. Достаточно было того, что увидел: моя пуля снесла Демону кусок черепа, и несостоявшийся иной, повалившись спиной на острые прутья ограды, ответил за «козла».

Наступила полночь. Ожидаемого прорыва инферно не случилось. Все было кончено.

Но не совсем.

Обезумевшая Антонина, перестав изображать из себя сатанинский алтарь, вскочила и отбежала к ограде. Ребенка, который от шума проснулся и теперь истошно орал, она продолжала прижимать к груди. Я испугался, что уронит. Хорошо еще, если на землю, но если на штыри ограды – крышка.

Картинно, так, чтобы видела, я отшвырнул пистолет в сторону. Показал ей пустые ладони и, стараясь не делать резких движений, стал медленно приближаться. При этом говорил‑приговаривал:

– Тихо, детка, тихо. Слушай, чего расскажу. Пошел я как‑то раз на лыко гору драть, увидал, что на утках озеро плавает. Срубил тогда три палки: одну еловую, другую березовую, третью рябиновую. Бросил еловую – не добросил, бросил березовую – перебросил, бросил рябиновую – угодил. Озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Такая вот ерундовина. Такая вот дребедень.

Вконец отупевшая, она позволила мне подойти, и я осторожно, как самую драгоценную в своей жизни ношу, принял из ее дрожащих рук голого, лысого и мокрого наследника большого бизнеса.

Маленькое морщинистое чудовище, попав в мои руки, отчего‑то сразу затихло, вытаращилось на меня своими глупенькими гляделками и, задорно гугукнув, протянуло мокрую ручонку к очкам. Видать, гены дали о себе знать, потянуло парня на чужое. А быть может, просто в стеклах отразилась молния и он так живо отреагировал. Кто его знает, как у него там и что.

Строго‑настрого предупредив, чтобы не вздумал уделать, я спрятал шалопая под полу куртки от греха подальше. И от греха подальше, и от дождя. Дождь зарядил будь здоров, не дождь – ливень. Настоящий летний ливень. Из тех, которые надолго.

А безутешная в своем горе Антонина постояла, раскачиваясь из стороны в сторону и заламывая руки, затем рухнула на мертвого своего дружка да завыла в голос. Слушать ее причитания мне было без надобности. Я подобрал Михееву чашу, нашел свой верный безотказный кольт и стал выбираться на главную аллею.