– Что ты хочешь сказать? – насторожился инквизитор.

Старуха не ответила. Помолчала несколько секунд, потом спросила:

– Ты когда-нибудь слышал о Монсегюре?

Решив солгать, Эймерик отрицательно помотал головой.

– Монсегюр – это замок на вершине скалы, у реки Лозон. Мы скрывались там от преследований короля Франции и Тулузской инквизиции. Нас, последних катаров Лангедока, оставалось человек двести. Сеньор местных земель, Раймон де Перейль, владелец замка, предложил нам убежище. У него было три дочери – Филипа, Арпаиса и младшая – Эсклармонда, – она исповедовала нашу религию.

– В каком году это происходило, старуха? – голос Эймерика зазвучал враждебно. Зря он сразу не повел себя так – старуха бы ушла, а теперь принять свою судьбу ему будет сложнее.

– Это было в 1243-м, – старуха зажмурилась, а потом снова открыла глаза, – осада продолжалась целый год. В марте 1244-го маркиз Раймон VII Тулузский пытался стать посредником, но ничего не вышло. Четырнадцатого марта после очередного штурма Монсегюр был взят; через два дня нас, катаров, вывели из замка: самых старых и больных несли на носилках молодые.

– Зачем ты рассказываешь мне все это? – Эймерик нетерпеливо подергал руками, цепь зазвенела.

– Разве не хочешь знать о нас все? – ирония в голосе старухи тут же сменилась горечью. – Нет, дело в другом. Ты и такие, как ты, причинили много страданий ни в чем не повинным людям. Ты поймешь это и поймешь, к чему тебя приговорили, только если узнаешь правду. В каком-то смысле мой рассказ – часть твоего приговора.

– И он не смертный? – спросил Эймерик, окончательно приходя в себя.

– Нет, не смертный. Но прошу тебя, не мешай мне. – Старуха сглотнула. Очевидно, ей очень тяжело давались эти воспоминания. – Когда нас вывели из замка, мы увидели площадку, огороженную высоким частоколом. Внутри на землю были накиданы просмоленные дрова и охапки соломы. Нас втолкнули в этот загон, как скотину, а потом закрыли единственный выход. Мы долго ждали своей судьбы, дрожа в бирюзовых одеждах, которые нас заставили надеть. Солдаты пели ваши священные гимны, а монахи смотрели на все со скалы, читая ваши молитвы, – старуха ненадолго замолчала, вглядываясь в бесстрастное лицо инквизитора. – Через час солдаты швырнули за частокол факелы. Солома и дерево тут же вспыхнули. Мы закричали от ужаса, бросились к ограде и начали стучать по столбам. Я видела, как матери пытаются укрыть от огня своих детей, как пламя охватывает лежащих на носилках стариков. Повторяю, нас было двести, и боль от обжигаемой плоти казалась невыносимой. Ты знаешь, что такое гореть заживо, монах Николас?

Эймерик нетерпеливо мотнул головой. Вопрос не требовал ответа.

– Конечно, – продолжала старуха. – Ты за свою жизнь тоже многих сжег. То, что мы выстрадали, не передать словами. Ты словно не можешь выбраться из плена нестерпимой боли, и каждая частица твоего тела испытывает ужасные мучения. Но смерть приходит не сразу. Мы не были прикованы цепями и могли бегать по объятой пламенем земле, бегать всей безумно кричащей толпой, чувствуя, как горит наша плоть. А твои братья смотрели на это и наслаждались. – Старуха снова замолчала, перебирая в памяти воспоминания. На лбу выступил пот. – Вдруг я увидела, как Эсклармонда, на коже которой виднелись страшные ожоги, сунула руки в огонь и стала лихорадочно раздвигать горящие поленья. Ей удалось расчистить кусок земли, и тогда я поняла, что она задумала. На поляне росла ядовитая трава под названием безвременник. Мы решили съесть ее, пусть даже опаленную огнем, чтобы наши страдания быстрее закончились. Вслед за Эсклармондой я отодвинула куски дерева и сунула несколько листков безвременника в рот.