— Я не спала.

— Вот и хорошо, сестрёнка.

Он поцеловал её в щёку. Затем, пока он не убежал, она остановила его.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Сестрёнка, я так опаздываю. Мы можем отложить это до завтра?

— Нет, — она замолчала и опустила голову. — Сейчас.

Тогда Танкреди заговорил с ней спокойнее, послушал её, заставил улыбнуться и, наконец, убедил её, что они могут поговорить обо всём утром. А потом он тут же выскочил из дома, залез в Порше, завёл мотор, развернулся на площадке и, прошуршав по гравию, на высочайшей скорости покинул виллу.

Танкреди тяжело вздохнул и закрыл отчёт.

Той ночью на вечеринке было здорово. Они нашли ванную и занимались любовью. Пусть не в ванне, а на полу, на ковре. Было чудесно. Он вновь взглянул на Олимпию, на её улыбку, её детей. Она вышла за Франческо Д'Онофрио, того парня, которого он познакомил с Клаудине тем летним днём в бассейне. Но ей он не понравился. Жизнь – как большой пазл, который невозможно собрать до конца.

Тут он вспомнил один давний вечер. Он собирал очень сложный пазл со своим отцом, Витторио. Репродукция «Моны Лизы». Они потратили на это больше трёх часов, а когда уже заканчивали, то поняли, что не хватает последнего кусочка, именно того, который должен был завершить эту знаменитую загадочную улыбку. Они искали его повсюду. Но коробку они открыли в той же комнате и никуда не выносили её. Тогда Танкреди увидел, что Бак, золотой ретривер, вилял хвостом в углу. Тогда он подошёл к псу.

— Смотри, у кого эта деталь! — тот самый кусочек был здесь, во рту животного. Он легко забрал его и, несмотря на то, что тот был мокрый и жёваный, смог  поставить его на место и дополнить эту улыбку.

Однако бывают кусочки, которые исчезли в неизвестном направлении и никогда не найдутся.

После той ночи он больше не видел Олимпию, она не отвечала на его звонки. Он захотел увидеть её теперь, двадцать лет спустя. И она не была счастливой. Прямо как он сам с тех пор.

— Поехали, Грегорио, — машина медленно двинулась с места и тут же растворилась в туринском трафике.

Танкреди молча смотрел в окно, перебирая в уме ещё какое-то воспоминание. Савини наблюдал за ним в зеркало заднего видения. Он решил, что это подходящий момент:

— Может, выход уже нашёлся.

— Знаешь, сколько всего прекрасного в жизни?

— Много всего, но это не значит, что нужно всё перепробовать.

Лавиния молча взглянула на неё. София улыбнулась ей и продолжила:

— Не можешь принять мою точку зрения, а? — она искала что-то, что помогло бы ей, какой-нибудь пример, который так или иначе заставил её понять: — Посмотрим. Например, я и музыка. Играть на фортепиано было моей страстью, да всё до сих пор так и обстоит, но я больше этого не делаю. Иногда, когда я остаюсь одна после ухода последнего ученика, представляешь, как сильно мне хочется сесть за инструмент? — она сделала паузу. — Но я сдерживаю себя несмотря на то, что я просто влюблена в Баха, Моцарта, Шопена, Рахманинова... Но никто из них не заставит меня изменить человеку, который на первом месте.

На этот раз показалось, будто Лавиния поняла.

— Андреа?

София улыбнулась ей и помотала головой.

— Нет, я сама. Мой обет. Но боль и моя тоска не заставят меня разлюбить музыку... Даже наоборот: мне кажется, что моя любовь к музыке всё время растёт. Я каждый день молюсь, чтобы снова начать играть...

Лавиния глубоко вздохнула, очень глубоко.

— София, я сдаюсь. Я тебя не понимаю. Если мне что-то очень нравится, если, как ты сама говоришь, я люблю это, как я могу от этого отказаться? Это бессмысленно, это как отказ от самой жизни, — её подруга помотала головой, как побеждённая.