О Моргуне больше ничего не было слышно. Наш штабс-капитан, который так и остался жить на чердаке, лазутчиков больше не видел. Мы даже не знали, какие потери понесли гайдуки. Утром на дороге не осталось никаких следов ночной битвы.

    То ли, как и в усадьбе, мои мины произвели больше шума, чем действия, то ли гайдуки увезли с собой тела погибших товарищей.

    На четвертый день после боя лежачих раненых не осталось, и я заговорил с Кудряшовой об отъезде. Она меня выслушала, но энтузиазма не проявила. Даже напротив, сидела, хмуро глядя в окно и молчала.

    -  Ты что, не хочешь отсюда уезжать? - прямо спросил я.

    Катя посмотрела на меня каким-то загадочным взглядом, смутилась, потом порозовела щеками и мягко сказала:

    -  Нам нужно о многом поговорить.

    -  Давай говорить, - согласился я, не понимая, к чему она клонит, - кто нам мешает?

    -  Пойдем погуляем, - попросила она. - Ты только не волнуйся!

    Я хотел поинтересоваться, чего ради я должен волноваться, но промолчал и согласился:

    -  Ладно, пошли гулять.

    Уже дня три не было дождя, дни стояли холодные, но солнечные. Мы оделись и вышли во двор. Там собралось почти все наше население и грелось на солнышке. Тотчас к Кудряшовой подошел Посников и спросил:

    -  Вы куда собрались?

    -  В лес, - ответила Катя, - посмотрев на купца просветленным взглядом, - Мы скоро вернемся.

    -  Можно, я с вами? - спросил он, косо глядя на меня.

    -  Нет, - ответил я за Кудряшову. - Нам нужно поговорить наедине.

    Родион явно хотел возразить, но, встретив предупреждающий взгляд женщины, смешался и отошел в сторону. Я усмехнулся, начиная понимать, что потерял контроль над ситуацией. Если быть честным перед самим собой, то нужно признать, что никакой новости в том, что происходило у Кудряшовой с Посниковым, для меня не было. Возможно даже, что я сам подсознательно подталкивал события в нужном направлении. Не то, чтобы Катя мне наскучила, нет, я по-прежнему относился к ней с теплотой, хотел как женщину, но никакого прогресса в наших отношениях не видел. Оставаться с ней навсегда, заводить новую семью, при живой жене, которая невесть что делает в XVIII веке, я не собирался. Это создавало двойственность наших отношениях, мешало мне быть с ней до конца искренним. Катя не то, чтобы давила на меня в смысле брака, но и не хотела мириться с незримой соперницей. Поэтому между нами существовала недоговоренность, мешавшая обоим.

    -  Мы скоро вернемся, - пообещала она вслед уходящему Посникову, - ничего со мной не случится…

    Мы с ней вышли через калитку в лес и медленно побрели по опавшей листве. Здесь остро пахло осенью. Светлое небо в фантастическом узоре голых крон было холодно, как и глаза Екатерины Дмитриевны.

    -  Я должна вам признаться, - заговорила она, сосредоточенно разбрасывая острым носком ботинка толстый ковер еще не потемневшей, не слежавшейся листвы, - в том, что, - тут она замолчала, видимо, не зная, как продолжить.

    Одно обращение на «вы» уже что-то стоило. Мне стало ее жалко, но я не знал, как ей помочь, чтобы не поставить в смешное положение. Предложи я ей прекратить наши отношения, получится, что не столько она меня бросает, сколько я сам не против пристроить ее в хорошие руки. А то, что они с Посниковым будут отличной парой, я почти не сомневался.