Обычно Марина снилась Ковригину в особых случаях – или перед серьезным боем, или в связи с каким-то важным, волнительным для Александра событием в жизни – рождением детей, новым назначением или повышением в звании, уходом на пенсию. И снилась она ему всегда разная, вернее, в разном настроении – улыбчивая, задумчивая, грустная, строгая… Но никогда не снилась сердитой или злой. Никогда до сегодняшней ночи.

Ковригину приснился их последний, перед его отъездом Москву, разговор.

В тот день, после ухода Петренко и ребят, после их неожиданной утренней попойки на кухне у Ковригина, Марина оставшуюся половину дня ходила молчаливой. Александру казалось, что он понимал ее состояние, и он старался как можно меньше попадаться ей на глаза. Да ему и самому все-таки было не по себе, что он так неожиданно даже для себя согласился ехать в Судан. Тогда он практически целый день провел на улице, занимаясь своей обычной рутинной работой – лошадьми, конными выездками, чисткой конюшен, хозяйственными делами. Он не спешил бежать собирать свой рюкзак, понимая, что таким образом может обидеть Марину, показать ей, как он хочет поскорее уехать из дому. А ведь он где-то в глубине души всегда именно этого и хотел – вернуться в привычную для него обстановку, где много опасностей, трудностей и адреналина. Оказывается, он скучал по всему этому, будучи на пенсии. Просто не хотел сам себе в том признаваться, но – тосковал.

– Ты никуда не поедешь, – сказала она ему тогда таким категоричным и твердым тоном, что он даже не понял поначалу, о чем она говорит.

Было далеко за полночь, дети разошлись по своим комнатам, а Марина отправилась принимать душ. Пока она мылась, Ковригин решил собрать рюкзак. Многого ему и не нужно было, самое необходимое он получит, прибыв на место. Теперь же, оглянувшись на голос жены, первое что он увидел – ее мокрые волосы и лицо. Он не сразу даже понял, что щеки у нее влажные не от воды, а от слез. Но глаза у нее не были грустными, как если бы она плакала, сожалея о его отъезде. Глаза были сердитые, колючие, даже злые. Впервые он видел у своей жены такие злые глаза.

– Марина, ты чего? – растерянно спросил Ковригин. – Ты злишься, что ли?

– Нет, я радуюсь, – резко ответила она и, всплеснув руками, продолжила, чуть ли не срываясь на крик: – Ты мне, Ковригин, вот что скажи. За каким чертом ты согласился ехать в эту чертову Африку? Тебе что, всей твоей жизни не хватило, чтобы насладиться всеми этими убийствами и, и…

Она развела руками.

– Ты уже – все! Ты уже отвоевался! Хватит! Пускай другие повоюют. А у тебя есть мы, есть клуб, есть будущее. Ты хочешь, чтобы у тебя всего этого не было?!

– Марина, не кричи, дети, наверное, спят уже, – тихо ответил ей тогда Ковригин. – Глупости ты говоришь. С чего ты взяла, что у меня нет будущего? Вернусь через месяц, самое большее через полтора, и все будет, как и прежде…

– Не будет! – оборвала его жена.

– Почему? – не понял Александр. – Ты разводиться со мной собралась, что ли?

Спросил, и все внутри него вдруг упало, сердце оборвалось и ухнуло куда-то в область пяток.

– А мне и разводиться с тобой не нужно будет, когда тебя мне в двухсотом виде выдадут, – зло зыркнув на Ковригина, ответила Марина.

И тут он понял, что вся ее злость на него – это не что иное, как страх. Не простой страх, а какой-то другой, особенный, когда в человеке возникает уверенность, что самое ужасное неизбежно и предопределено и что с этим неизбежным он, этот человек, ничего уже поделать не может. Не может изменить или как-то повлиять на это предопределение. И тогда Ковригин выдохнул.