|
И он гордо прошел перед писцом, который решился сказать офицеру, оторвавшись от своей работы: -- Но, полковник ван Декен, протокол еще не закончен. -- Да его и не к чему кончать. -- Хорошо, -- ответил писец, складывая с философским видом свои бумаги и перо в потертый и засаленный портфель. "Мне не было дано судьбой, -- подумал Корнелиус, -- завещать в этом мире свое имя ни ребенку, ни цветку, ни книге". И мужественно, с высоко поднятой головой последовал он за офицером. Корнелиус считал ступени, которые вели к площади, сожалея, что не спросил у стражника, сколько их должно быть. Тот в своей услужливой любезности, конечно, не замедлил бы сообщить ему это. Только одного боялся приговоренный во время своего пути, на который он смотрел, как на конец своего великого путешествия, именно -- что он увидит Грифуса и не увидит Розы. Какое злорадное удовлетворение должно загореться на лице отца! Какое страдание -- на лице дочери! Как будет радоваться Грифус казни, этой дикой мести за справедливый в высшей степени поступок, совершить который Корнелиус считал своим долгом. Но Роза, бедная девушка! Что, если он ее не увидит, если он умрет, не дав ей последнего поцелуя или, по крайней мере, не послав последнего "прости"! Неужели он умрет, не получив никаких известий о большом черном тюльпане? Нужно было иметь много мужества, чтобы не разрыдаться в такой момент. Корнелиус смотрел направо, Корнелиус смотрел налево, но он дошел до площади, не увидев ни Розы, ни Грифуса. Он был почти удовлетворен. На площади Корнелиус стал усиленно искать глазами стражников, своих палачей, и действительно увидел дюжину солдат, которые стояли вместе и разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но без мушкетов; стояли вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они скорее шептались, чем разговаривали, -- поведение, показавшееся Корнелиусу не достойным той торжественности, какая обычно бывает перед такими событиями. Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, появился из своего помещения Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся в последний раз ненавистью. Он стал теперь осыпать Корнелиуса потоком гнусных проклятий; ван Берле вынужден был обратиться к офицеру: -- Сударь, -- сказал он, -- я считаю недостойным позволять этому человеку так оскорблять меня, да еще в такой момент. -- Послушайте-ка, -- ответил офицер смеясь, -- да ведь вполне понятно, что этот человек зол на вас; вы, говорят, здорово избили его? -- Но, сударь, это же было при самозащите. -- Ну, -- сказал офицер, философски пожимая плечами, -- ну, и оставьте его; пусть его говорит. Не все ли вам теперь равно? Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот ответ, который воспринял, как иронию, несколько грубую, особенно со стороны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца. |
