Аркадий Аверченко. Чудеса в решете
ОТДеЛЪ I ЧУДЕСА ВЪ РеШЕТе
ЭХО ЦЕРКВИ ФЕЛИЧЕ
Однажды летнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидели за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазели на открытую сцену. Дождь, упорно стучавшій по крыше веранды, на которой мы сидели; необозримое снежное поле не занятыхъ никемъ белыхъ столиковъ; рядъ самыхъ замысловатыхъ «номеровъ» демонстрировавшихся на открытой сцене; и, наконецъ, живительное теплое бордосское — все это настраивало нашу беседу на самый глубокомысленный, философическій ладъ. Прихлебывая вино, мы дружно цеплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ. — Откуда берутся акробаты? — спросилъ мой пріятель, поглядывая на человека, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тело. — Ведь просто такъ, зря, они же акробатами не делаются. Почему, напримеръ, ты не акробатъ или я не акробатъ? — Мне акробатомъ быть нельзя, — резонно возразилъ я. — Мне разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ — я не знаю. — Да я и не знаю, — простодушно подтвердилъ онъ. — Просто не приходило въ голову. Ведь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову. — А вотъ имъ же — пришла въ голову? — Да. Действительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его — какъ это ему вздумалось сделать карьерой — ежевечернее влезаніе на голову своему ближнему. Дождь барабанилъ по крыше веранды, оффиціанты дремали у стенъ, мы тихо беседовали, a въ это время на сцене уже появился "человекъ-лягушка". Былъ онъ въ зеленомъ костюме съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка — и, вообще, ничемъ отъ обыкновенной лягушки, кроме размера, не отличался. — Вотъ возьми — человекъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ "человековъ — чего нибудь" бродитъ по свету: человекъ-страусъ, человекъ-змея, человекъ-рыба, чело векъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человекъ могъ добраться до решенія — сделаться человекомъ-лягушкой? Осенила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сиделъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая действія просто-лягушекъ… Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крепла. — Я думаю — сразу. Осенило. — А, можетъ быть, у него съ детства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ… Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, — хорошо? — Молодость? — Бутылку. А это кто, въ клетчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парике? Ахъ, эксцентрикъ! Заметь, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримеръ — эксцентрикъ долженъ быть непременно въ рыжемъ парике. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затемъ — появляясь на сцене, онъ никогда не сделаетъ ни одного целесообразнаго поступка. Все его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чемъ безсмысленнее — темъ большій успехъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу… Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину — палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это делаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлеющую папиросу. Кто въ действительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто… Какъ онъ это делаетъ? Какъ другіе люди? Нетъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. |
