|
Вот этим я ступлю на брег с парома Харона. Обув и левый башмак, он прогулялся взад и вперед по ковру, косясь на щиколодное зеркало, где отражался его похорошевший шаг и на десять лет постаревшая штанина. "Да, -- хорошо", -- сказал он малодушно. В детстве царапали крючком блестящую черную подошву, чтобы не было скользко. Он унес их на урок подмышкой, вернулся домой, поужинал, надел их, опасливо ими любуясь, и пошел на собрание. Как будто, пожалуй, и ничего, -- для мучительного начала. Собрание происходило в небольшой, трогательно роскошной квартире родственников Любови Марковны. Рыжая, в зеленом выше колен, барышня помогала (громким шопотом с ней говорившей) эстонской горничной разносить чай. Среди знакомой толпы, где новых лиц было немного, Федор Константинович тотчас завидел Кончеева, впервые пришедшего в кружок. Глядя на сутулую, как будто даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь, -- этого всё понимающего человека, с которым еще никогда ему не довелось потолковать по-настоящему -- а как хотелось -- и в присутствии которого он, страдая, волнуясь, и безнадежно скликая собственные на помощь стихи, чувствовал себя лишь его современником, -- глядя на это молодое, рязанское, едва ли не простоватое, даже старомодно-простоватое лицо, сверху ограниченное кудрей, а снизу крахмальными отворотцами, Федор Константинович сначала было приуныл... Но три дамы с дивана ему улыбались, Чернышевский издали по-турецки кланялся ему, Гец как знамя поднимал принесенную для него книжку журнала с "Началом Поэмы" Кончеева и статьей Христофора Мортуса "Голос Мэри в современных стихах". Кто-то сзади произнес с ответной объясняющей интонацией: Годунов-Чердынцев. "Ничего, ничего, -- быстро подумал Федор Константинович, усмехаясь, осматриваясь и стуча папиросой о деревянный с орлом портсигар, -- ничего, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется". Тамара указывала ему на свободный стул и, пробираясь туда, он опять как будто услышал звон своего имени. Когда молодые люди его лет, любители стихов, провожали его бывало тем особенным взглядом, который ласточкой скользит по зеркальному сердцу поэта, он ощущал в себе холодок бодрой живительной гордости: это был предварительный проблеск его будущей славы, но была и слава другая, земная, -- верный отблеск прошедшего: не менее, чем вниманием ровесников, он гордился любопытством старых людей, видящих в нем сына знаменитого землепроходца, отважного чудака, исследователя фауны Тибета, Памира и других синих стран. "Вот, -- сказала со своей росистой улыбкой Александра Яковлевна, -- познакомьтесь". Это был недавно выбывший из Москвы некто Скворцов, приветливый, с лучиками у глаз, с носом дулей и жидкой бородкой, с чистенькой, моложавой, певуче говорливой женой в шелковой шали, -- словом чета того полупрофессорского типа, который так хорошо был знаком Федору Константиновичу, по воспоминаниям о людях, мелькавших вокруг отца. |
