|
Накинув на шею серо-полосатый шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски же влезая толчками спины в пальто. "Порадовал, нечего сказать", -- проговорил он, пока они спускались в сопровождении горничной. "Я, признаться, плохо слушал", -- заметил Кончеев. Ступишин пошел ждать какой-то редкий, почти легендарный номер трамвая, а Годунов-Чердынцев и Кончеев направились вместе в другую сторону, до угла. "Какая скверная погода", -- сказал Годунов-Чердынцев. "Да, совсем холодно", -- согласился Кончеев. "Паршиво... Вы живете в каких-же краях?" "А в Шарлоттенбурге". "Ну, это не особенно близко. Пешком?" "Пешком, пешком. Кажется, мне тут нужно -- -- " "Да, вам направо, мне -- напрямик". Они простились. Фу, какой ветер... "...Но постойте, постойте, я вас провожу. Вы, поди, полунощник, и не мне, стать, учить вас черному очарованию каменных прогулок. Так вы не слушали бедного чтеца?" "В начале только -- и то в полуха. Однако я вовсе не думаю, что это было так уж скверно". "Вы рассматривали персидские миниатюры. Не заметили ли вы там одной -- разительное сходство! -- из коллекции петербургской публичной библиотеки -- ее писал, кажется, Riza Abbasi, лет триста тому назад: на коленях, в борьбе с драконятами, носатый, усатый... Сталин". "Да, это, кажется, самый крепкий. Кстати, мне сегодня попалось в "Газете", -- не знаю уж, чей грех: "На Тебе, Боже, что мне негоже". Я в этом усматриваю обожествление калик". "Или память о каиновых жертвоприношениях". "Сойдемся на плутнях звательного падежа, -- и поговорим лучше "о Шиллере, о подвигах, о славе", -- если позволите маленькую амальгаму. Итак, я читал сборник ваших очень замечательных стихов. Собственно, это только модели ваших же будущих романов". "Да, я мечтаю когда-нибудь произвести такую прозу, где бы "мысль и музыка сошлись, как во сне складки жизни". "Благодарю за учтивую цитату. Вы как -- по-настоящему любите литературу?" "Полагаю, что да. Видите-ли, по-моему, есть только два рода книг: настольный и подстольный. Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его целиком". "Э, да вы строги. Не опасно ли это? Не забудьте, что как-никак вся русская литература, литература одного века, занимает -- после самого снисходительного отбора -- не более трех-трех с половиной тысяч печатных листов, а из этого числа едва ли половина достойна не только полки, но и стола. При такой количественной скудости, нужно мириться с тем, что наш пегас пег, что не всё в дурном писателе дурно, а в добром не всё добро". |
