|
Куда лучше, чем свечки в церкви жечь или лбом о паперть колотиться. Дай вам Бог скорого душевного облегчения. - Не надо мне скорого! - с неожиданным жаром вскричал Стенич, и глаза у него, до того тусклые, враз зажглись огнем и страстью. - Пускай трудно, пускай долго! Так оно лучше, правильней будет! Я... я редко с людьми говорю, замкнут очень. И вообще привык один. Но в вас что-то есть, располагающее к откровенности. Так и хочется... А то все сам с собой, недолго снова разумом тронуться. Анисий только диву дался. Ай да шефова наука! Подошел ключик к замку, и так подошел, что дверь сама навстречу распахнулась. Больше и делать ничего не надо, только слушай и поддакивай. Пауза обеспокоила милосердного брата. - У вас, может, времени нет? - Его голос дрогнул. - Я знаю, у вас свои беды, вам не до чужих откровений... - У кого своя беда, тот и чужую лучше поймет, - сиезуитничал Анисий. - Что вас гложет? Говорите, мне можно. Люди мы чужие, даже имени друг друга не знаем. Поговорим и разойдемся. Что за грех у вас на душе? На миг примечталось: сейчас на коленки бухнется, зарыдает, мол, прости меня, окаянного, добрый человек, грех на мне тяжкий, кровавый, женщин я скальпелем потрошу. И всё, дело закрыто, а Тюльпанову от начальства награда и, главное, от шефа похвальное слово. Но нет, на коленки Стенич не повалился и сказал совсем другое: - Гордость. Всю жизнь с ней маюсь. Чтоб ее преодолеть и сюда устроился, на службу тяжкую, грязную. За сумасшедшими нечистоты убираю, никакой работы не гнушаюсь. Унижение и смирение - вот лучшее лекарство от гордости. - Так вас за гордость из университета-то? - спросил Анисий, не в силах скрыть разочарование. - Что? А, из университета. Нет, там другое было... Что ж, и расскажу. Укрощения гордости ради. - Милосердный брат вспыхнул, залился краской до самого пробора. - Был у меня раньше и другой грех, сильненький. Сладострастие. Его я преодолел, жизнь помогла. А в юные годы порочен был - не столько от чувственности, сколько от любопытства. Оно и мерзее, от любопытства-то, нет? Анисий не знал, что на это ответить, но послушать про порок было интересно. А вдруг от сладострастия к душегубству ниточка протянется? - Я в сладострастии и вовсе греха не нахожу, - сказал он вслух. - Грех - это когда ближним хуже. А кому от сладострастия плохо, если, конечно, насилие не замешано? Стенич только головой качнул: - Эх, молоды вы, сударь. Про "Садический кружок" не слыхали? Где вам, вы тогда еще, поди, гимназию не закончили. Нынешним апрелем как раз семь лет сравнялось... Да на Москве о том деле вообще мало кто знает. Так, прошел шумок по медицинским кругам, но круги эти утечки не дают, корпоративность. Сор из избы не выносят. Меня, правда, вынесли... - Что за кружок такой? Садоводческий? - прикинулся дурачком Анисий, вспоминая про отчисление за "безнравственность". Собеседник неприятно рассмеялся. - Не совсем. Было нас, шалопаев, десятка полтора. Студенты медицинского факультета и две курсистки. Время темное, суровое. Год как нигилисты Царя-Освободителя подорвали. Мы тоже были нигилисты, только без политики. За политику нас в ту пору на каторгу бы отправили или куда похуже. А так только заводилу нашего, Соцкого, в арестантские роты упекли. Без суда, без шума, министерским указом. Прочих же кого на нелечебные отделения перевели, в фармацевты, химики, патологоанатомы - недостойными сочли высокого лекарского звания. А кого, вроде меня, и вовсе взашей, если высоких заступников не нашлось. - Не крутенько ли? - участливо вздохнул Тюльпанов. - Что ж вы там такого натворили? - Теперь я склонен думать, что не крутенько. В самый раз... Знаете, совсем молодые люди, избравшие стезю медицинского образования, иногда впадают в этакий цинизм. У них укореняется мнение, будто человек - не образ Божий, а машина из суставов, костей, нервов и разного прочего фарша. У младших курсов за лихачество считается позавтракать в морге, поставив бутылку пива на только что зашитое брюхо "дохлятины". |
