Между тем Татьяна, казалось, меня уже не слышала:

– Ну конечно же. Я все поняла.

Вы просто оба испугались. Вы испугались, что я все расскажу Рустаму, – и тогда…

– Извини, а Рустам – он кто?

– Рустам – это мой муж. И не ври, что ты этого не знал. О, если бы я только рассказала все Рустаму. Его охрана разорвала бы вас на сотни маленьких кусочков… Но я пожалела тебя, Витя. Пожалела. Хотя такое ничтожество, как ты, не заслуживает даже самой унизительной жалости…

Короче, деньги ты получил. А сейчас – верни мне фотографии.

– Прости, Танюша. Но у меня действительно нет твоих фотографий, – устало произнес я.

– Какая же ты мразь, Шах! – Из ее глаз хлынули слезы. Она резко повернулась и почти бегом бросилась к двери. – Чтоб ты подавился этим деньгами! – такими были ее последние слова.

Татьяна распахнула дверь, которая открылась почему то не сразу, явно наткнувшись на какое то препятствие извне. Короткий узнаваемый женский вскрик свидетельствовал о том, что этим препятствием была Агеева, которая, вероятно, подслушивала наш разговор за дверью. (Что ж, Марина Борисовна всегда славилась своей тягой ко всему скандальному и необъяснимому. За что, похоже, и поплатилась.) Потом железная дверь с грохотом закрылась…

Некоторое время я оставался в комнате один, после чего в отдел ворвался чрезмерно возбужденный господин Скрипка.

– Шах! Что здесь происходит?

В умывальнике Агеевой прикладывают ко лбу холодный компресс, у вас здесь бьют стекла, хлопают дверьми, – завхоз огляделся по сторонам, – валяются доллары. Вы что здесь, окончательно с ума посходили? Ну что вы молчите? Да, – неожиданно вспомнил он, – между прочим, я еще вчера вечером ждал от тебя объяснительной об обстоятельствах утери пейджера…

Только сейчас я окончательно пришел в себя. Взглянув на беснующегося завхоза и прекрасно отдавая себе отчет в том, что подписываю себе смертный приговор, я, медленно и четко выговаривая каждое слово, произнес:

– Алексей Львович, а не пошел бы ты на хуй…

И не став дожидаться ответной реакции, подобрал доллары и быстрым шагом вышел из отдела. И вообще из конторы. Все там же, на лестнице, я снова столкнулся с Гришей и попросил у него сигарету.

– Ты же знаешь, Вить, у меня только «Беломор», – охраннику было ужасно неловко за то, что оказался свидетелем нашей с Татьяной встречи.

– Давай «Беломор»… Слушай, Гриш, я возьму у тебя всю эту пачку?

– Бери, конечно. У меня там еще есть.

– Спасибо, Гриш. – Я пожал ему руку и пошел вниз, задержавшись у самого выхода:

– Гриша! Если меня кто будет спрашивать – говори, что сегодня в Агентстве меня уже не будет. А может, и завтра тоже, хорошо?…

***

«Воздух, мне нужен воздух», – колотились во мне строчки из некогда любимой кинчевской «Алисы». Как былинный витязь на распутье, я стоял, затягиваясь Гришиным «Беломором», и прикидывал, куда мне теперь идти. Налево – в сторону Невского, или направо – на Фонтанку.

Я не хочу чувствовать себя идиотом. Поэтому я должен во всем разобраться. А когда я во всем разберусь, то обещаю – кому то будет плохо.

Я вышел на тропу войны. Хотя пока еще точно не знаю, с кем я буду воевать.

***

По большому счету, у меня была всего одна более менее реальная зацепка – тот самый пацан, который, возможно, тусуется где то в районе вокзала. Поэтому я отправился на Витебский, решив для себя, что буду торчать там ровно столько, сколько понадобится для того, чтобы вычислить этого трудновоспитуемого гавроша.