|
– Я понимаю, сломалось что то в душе, руины, осколки… Просто мне больно сознавать, что я все это усугубляю. Он притягивает ее поближе. – Ты как раз один из тех осколков, которые придают жизни смысл. – Только… если бы я… – Мы ведь уже все решили. Она завладевает его рукой. – Расскажи мне. Что такое случилось сегодня? – Я зашел в старый павильон, где «Камелот» снимали. И меня вдруг словно ударило. Понял – это обо мне. Попрание мифов. Вроде я напрочь отлучен от того, чем должен был быть. – Он помолчал. – Прокол. – Это еще что такое? – Вопрос на засыпку. – А ты попробуй. – Видимо, дело в средствах отображения. Они искусственны. – И что же? – А то, что, если я когда то надеялся отобразить что то, не надо было лезть в театр и кино. Они просто… там попирается реальность. – И что же такое это «что то»? – Да Бог его знает, Дженни. Истина о себе самом? История собственной жизни? Получается какой то отвратительный солипсизм . – Но ты когда то убеждал меня, что суть всякого искусства – солипсизм. Он молчит, по прежнему глядя в глубину комнаты. – Большую часть своей сознательной жизни я потратил, стараясь научиться находить неизбитые слова, делать сцены острыми и живыми. Учился наполнять смыслом паузы между репликами. Создавать других людей. Всегда – других. – Он снова долго молчит. – Будто в меня вселился кто то другой. Давным давно. – Какой другой? – Предатель. – Чепуха. Но продолжай. Он гладит ее волосы. – Путь наименьшего сопротивления. Пишешь: «Комната, средний план, ночь, женщина и мужчина на диване». И покидаешь место действия. Пусть другие будут Дженни и Дэном. Пусть кто то другой говорит им, что делать. Снимает их на пленку. Сам ты избавлен от риска. Больше не хочу иметь дело с другими. Только – с самим собой. – Он перестает гладить ее волосы, шутливо ерошит их. – Вот и все, Дженни. Я вовсе не собираюсь начать все сначала. Просто хочу, чтобы ты поняла – мне до смерти надоели сценарии. – И Голливуд. И я. – Ты – нет. – Но ты же хочешь вернуться домой. – Не буквально. В переносном смысле. – Так с этого мы и начали. Пиши воспоминания. – Я придумал слишком много бумажных персонажей, не стоит добавлять в этот список еще и самого себя. Все равно вышло бы одно вранье. Не смог бы правдиво отобразить реальность. – Тогда напиши роман. Он фыркает. – Почему – нет? – Не знал бы, откуда начать. – Отсюда. – Дурочка. Она отодвигается подальше, подбирает под себя ноги, сидит, задумчиво его разглядывая. – Нет, серьезно. Он усмехается: – Начать с бредовых признаний немолодого мужчины, в период климакса оказавшегося с молоденькой и голенькой звездой экрана в стране Гарольда Роббинса ? Она запахивает кимоно. – Это гнусно. Сказать такое о нас обоих. – Пресытившись сексом и пытаясь вспомнить, что ему было известно из Аристотеля, он попытался вкратце изложить теорию… – Никакая я не звезда экрана. Я – твоя Дженни. – Которая к тому же невероятно терпелива со мной. – Деньги у тебя есть, так что временем своим ты можешь распоряжаться как угодно. – Совесть у меня не чиста: вся дохлой рыбой провоняла. – А это что должно означать? – Слишком много дохлых рыбин пришлось выпотрошить, чтоб хоть одну живую правдиво описать. – Значит, у тебя рука набита. Не пойму, чего ты боишься? Что теряешь? – Боюсь променять шило на швайку. |
