Столь же малопродуктивным оказалось и обследование стенных шкафов. В карманах пальто и жакетов не было никаких записок, в сумочках – ничего такого, что могло бы дать хоть какую нибудь информацию. Ноль!

– Почему эта женщина ничего не записывает? – пробормотал Римо и огляделся.

Часы показывали час ночи, следовательно, сейчас в номере его мотеля раздадутся три телефонных звонка.

– В следующий раз сам двигай свою кушетку, – проворчал Римо.

Телефон!

Под телефонным аппаратом обнаружилась записная книжка Сашур с именами и номерами телефонов. Одна запись показалась Римо любопытной: «Уолтер Уилкинс, музыкальный кабинет. Вечером в среду».

Была как раз среда, вернее, уже четверг, но это, возможно, не имело значения.

Справочная служба полиции подтвердила существование школы Уолтера Уилкинса, снабдила Римо адресом, однако предупредила, что заведение уже несколько лет закрыто.

Открыть парадное не составило труда, найти ночного сторожа оказалось еще проще. Ориентируясь по звукам раскатистого храпа, Римо спустился в подвал, где сторож спал посреди залитой светом комнаты на перенесенном из кафетерия столе, испещренном таким количеством неприличных надписей, что по ним можно было составить историю сексуальной жизни обитателей данного образовательного учреждения.

Римо несколько раз тряхнул сторожа за плечо, пытаясь его разбудить. Глаза сторожа в ужасе открылись. Однако стоило ему разглядеть Римо, как он облегченно вздохнул.

– Ой, я уже подумал, что явился мой начальник, – признался сторож хриплым со сна голосом и помотал головой, пытаясь стряхнуть с себя сон. – А вы кто такой? Как вы тут оказались?

– Я ищу мисс Кауфперсон.

Сторож задрал голову и прислушался.

– Она здесь. В музыкальном кабинете. Репетирует с детским хором. – Сторож взглянул на часы. – Черт, как поздно! Надо ей сказать.

– Не беспокойся, приятель. Я сейчас схожу наверх, напомню ей, что пора и честь знать.

С этими словами Римо зашагал прочь.

– Эй! Ты так и не сказал, кто ты такой! Как ты сюда попал?

– Меня впустила мисс Кауфперсон, – ответил Римо, что не соответствовало не только действительности, но и элементарной логике.

Однако сторож был слишком утомлен, чтобы вникать в подобные тонкости. Римо не успел покинуть подвал, как услышал блаженное храпение.

Он направился наверх по неосвещенной лестнице. Ступая по шершавым ступеням в кожаных туфлях на тонкой подошве, он испытывал знакомое чувство. Сколько лет он поднимался по таким же ступеням в таком же ветхом доме! Сиротский приют почти не отличался от этой школы, и Римо вспомнил, как ненавидел его.

Каждый раз, спускаясь по лестнице, он старался прыгнуть на самый край тяжелых ступеней, безуспешно пытаясь их расколоть. По ночам он замирал на металлической койке в похожей на казарму палате, битком набитой воспитанниками, и думал о том, как ненавидит приют, воспитательниц монахинь и каждую ступеньку лестницы, столь же неподатливую, как сама жизнь.

Что бы ни думал по этому поводу Чиун, с тех пор он изменился. Теперь он мог бы раздробить эти ступени в мелкую пыль – стоило только захотеть. Но у него уже не было такого желания. Теперь ступени не имели для него значения.

Чем меньшее расстояние отделяло его от третьего этажа, тем громче становилось пение. Это была одна из популярных песенок пятидесятых: солист высоким, как у кастрата, голосом вел основную мелодию, которой вторил хор, и все это вместе напоминало ритмичную вибрацию холодильника; хор повторял одно и то же слово – чаще всего это было женское имя.

«Тельма, Тельма, Тельма, Тельма...» – доносилось из класса. В следующий раз это наверняка будет «Бренда, Бренда, Бренда, Бренда».