Он искоса взглянул на собственного сына, пятилетка, который сидел рядом и поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, убедился, что тот не слушает, но целиком занят попытками установить контакт с гостями, упорно глядящими в стол.

– Но не такое. Дети словно отбросы. – Он посмотрел на Надю, на ее сына, на обоих двенадцатилетних мальчиков. Короткий взгляд на каждого, который они оставили без внимания. – Ведь так оно и есть. Оставленные на произвол судьбы, выброшенные за ненадобностью. Отбросы. Никогда не думал, что до этого дойдет, во всяком случае, мне это не дает покоя… в какое же чертово время мы живем! Общество, допускающее подобные вещи…

Он опять возвысил голос.

Этого оказалось достаточно.

Один из мальчиков вдруг перестал есть. Уронил бутерброд на пол, опрокинул стакан с молоком, резко выпрямил спину. Марианна Херманссон увидела, как его тело свело судорогой, а через несколько секунд он рухнул на пол. Приемный отец подбежал к мойке, схватил полотенце, скрутил жгутом и сунул мальчику в рот, между зубами.

– Приступ эпилепсии. Он может откусить себе язык.

Он бережно обнял мальчика, повернул его, положил на бок, лицом книзу, взглянул на часы:

– Подождем две минуты. Если не пройдет, дадим лекарство.

Лицо мальчика побелело как мел. Тело корчилось в судорогах, пальцы крепко сжаты. Приемный отец сидел рядом, положив руку ему на лоб. Херманссон встала, чтобы успокоить остальных за столом.

Но в этом не было нужды.

Пятилетний Эмиль по‑прежнему поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, он всю свою жизнь провел среди больных детей‑изгоев, привык к сумятице и знал, что папа все уладит.

Надя и второй мальчик продолжали есть, все с той же собачьей жадностью, наверно, тоже видели это раньше.

– Надя?

– Да?

– Как…

– Это пройдет.

Приемный отец смотрел на часы. Шестьдесят секунд.  Мальчик на полу вроде бы немного расслабился. Девяносто секунд.  Судороги утихали. Сто двадцать секунд.  Тело обмякло, как бы уменьшилось.

Он поднял ребенка, отнес наверх, уложил в постель. Мальчик закрыл глаза и что‑то невнятно бормотал, пока, наконец, не заснул от усталости.

– Ему двенадцать лет. – Приемный отец остановился посреди лестницы, добрые глаза смотрели печально, совсем как у того мальчика. – И он насквозь больной.

Она кивнула. Ей тоже доводилось видеть, как отрава разрушает тело, доводилось видеть наркоманов и алкашей, сраженных эпилептическим припадком на заднем сиденье полицейского автобуса или в камере вытрезвителя.

Взрослых людей, между тридцатью и сорока.

Этому мальчику всего двенадцать.

Но здоровье у него уже вконец подорвано.

Она зевнула и вернулась к распечатке, лежавшей перед ней на столе: имена, фамилии, национальность, пункт назначения выделены жирным шрифтом. Потом взглянула на монитор, где замер последний кадр отрывка, смонтированного из записей камер 15, 14, 13, 12, 11 в международном терминале Арланды.

Отбросы.

Приемный отец повторил это слово, когда в вечерних сумерках они стояли на морозе возле машины и она собиралась ехать обратно – в Стокгольм, в Крунуберг.

Дети словно отбросы.

Она не ответила, просто включила зажигание и поехала прочь, слишком быстро, учитывая заснеженные дороги.

Опять зевок, глаза пощипывает, пальцы на клавиатуре, на дисплее следующий документ, но тут кто‑то резко распахнул дверь:

– Херманссон.

Эверт Гренс не постучал, просто ввалился в комнату.

– Заходи.

Он уже успел сесть, когда она оторвала взгляд от экрана.