— Мне только семьдесят два года, хотя и верно, что я могу умереть за пять минут. И это хороший повод и далее избегать любви, ведь было бы невежливо оставлять после себя несчастную вдову.

— Подобным ходом мыслей ты надоешь кому угодно, дружище.

— Сядь лучше здесь, со мной, Майя.—И умирающий старик вместе с красивой девушкой задышали в унисон. Всегда же можно немного помолчать, не правда ли?

Чем мы и занимались, пока не наступила ночь. Где-то рядом с нами был и мой Попо.

Со смертью моего дедушки я словно бы лишилась семьи и некоторого ориентира в жизни: мой отец, работая лётчиком, чуть ли не жил в небе, Сьюзен отправили в Ирак вместе с Алви, лабрадором, натасканным на обнаружение бомб, а моя Нини всё сидела и оплакивала мужа. У нас не было даже собак. Как правило, Сьюзен приносила домой беременных сук, остававшихся с нами, пока щенки не достигали возраста трёх-четырёх месяцев, после чего сама их и забирала и начинала специальное обучение. Привязываться к ним было делом отчаянным. Щенки стали бы, пожалуй, главным утешением на момент раскола моей семьи. Без Алви и щенков мне было совсем не с кем поделиться горем.

У моего отца давно были другие возлюбленные, что он не особо и скрывал, словно бы нарочно хотел, чтобы Сьюзен была в курсе. В сорок один год отец пытался выглядеть на тридцать, тратил целое состояние на модную стрижку и одежду в спортивном стиле, поднимал тяжести и, загорая, принимал в больших дозах ультрафиолет. Теперь он был красивым как никогда прежде, седые волосы на висках придавали ему изысканный шарм. Сьюзен же, наоборот, порядком устала жить в вечном ожидании мужа, впрочем, никогда не сидевшего подолгу дома и вечно готового куда-либо уйти или бесконечно шептаться с другими женщинами по мобильному телефону.Мачеха облачалась в ношенную годами одежду, на размер, а то и два больше, непременно мужскую, и ещё надевалаочки, которые приобретала в аптеке сразу дюжинами. Она крепко вцепилась в возможность уехать в Ирак, чтобы только избежатьунизительных отношений. И для этой пары только развод стал бы значительным облегчением.

Мои бабушка с дедушкой по-настоящему любили друг друга. Ещё в 1976 году возникла и нисколько не притупилась за три последующих десятилетия страсть между отправленной в ссылку чилийкой, жившей всегда чуть ли не на чемоданах, и американским астрономом, бывшим на ту пору в Торонто проездом. Когда мой Попо умер, моя Нини долгое время оставалась безутешной и растерянной, она даже не была похожа на саму себя. Вдобавок бабушка осталась без средств, потому что связанные с болезнью расходы в считанные месяцы поглотили её накопления. Нидия рассчитывала на пенсию мужа, но всё же денег оказалось недостаточно, чтобы поддерживать наплаву галеон, которым по сути был её дом. Не предупредив меня даже за два дня, Нини сдала дом какому-то индийскому торговцу, заполнившему всё родственниками и различными товарами. Сама же бабушка переехала жить в комнату над гаражом моего отца. И избавилась от большинства своих вещей, за исключением писем об их любви, оставляемых повсюду её мужем за время совместной жизни, моих рисунков, стихотворений и дипломов, а также фотографий — этого бесспорного доказательства разделяемого с Полом Дитсоном II счастья. Необходимость оставить этот огромный дом, где она была столь сильно любима, Нидия восприняла как очередное горе. Для меня же подобное означало и вовсе последний удар — я чувствовала, что сейчас я и вправду потеряла всё.

Моя Нини, переживая горе, стала настолько замкнутой, что, хотя мы и жили под одной крышей, она меня совершенно не замечала. Годом раньше это была моложавая женщина, энергичная, весёлая и во всё вмешивающаяся, с вечно взъерошенными волосами, носившая монашеские сандалии и длинные юбки, всегда чем-то занятая, помогающая и изобретательная. Теперь она скорее зрелая вдова с разбитым сердцем. Нини обнимала урну с прахом своего мужа, говорила, что её сердце разбивается, точно стекло, когда тихо раскалываясь, а когда разлетаясь на части.