В три последующих года со дня смерти деда, я разговаривала о нём крайне редко. И это породило лишь ещё больше проблем, всплывших в моих беседах с психологами штата Орегон, стремившимися заставить меня «избавиться от горя» или, во всяком случае, проделать какую-то банальность в этом духе. Есть такие люди, которые полагают, будто горе оно и есть горе, однако и для него существуют формулы и сроки, с помощью которых можно преодолеть последнее. На подобные случаи как нельзя кстати подходит философия моей Нини: «Пришло горе — стиснем зубы», — говорила она. Но ведь подобную боль, боль души, не снять ни средствами, ни терапией и ещё менее проведённым где-либо отпуском; она, как правило, переносится тяжело, глубоко, и ничем её не смягчить, впрочем, так и должно быть. Я бы поступила правильно, последовав примеру моей Нини, вместо того, чтобы отрицать своё страдание и унимать завывание, пронизывавшее мою грудь. Врачи из Орегона прописали мне антидепрессанты, которых я так и не принимала, потому как лекарства делали из меня полную идиотку. За мной следили, однако мне удавалось их обмануть при помощи спрятанной во рту жвачки, к которой языком я приклеивала таблетку, и спустя несколько минут выплёвывала и таблетку, и практически нетронутую жевательную резинку. Я не хотела и делиться собственными воспоминаниями с этими желавшими мне исключительно добра терапевтами, поскольку, что бы я им ни сказала о своём дедушке, в любом случае всё прозвучало бы банально. Тем не менее, на чилотском острове у меня и дня не проходило, чтобы я не рассказала Мануэлю Ариасу какой-нибудь забавной истории о моём Попо. Мой Попо и этот мужчина — столь разные люди, хотя в обоих есть что-то от некоего огромного дерева, отчего с ними я чувствую себя защищённой и в полной безопасности.

Буквально недавно случился редкий момент общения с Мануэлем, которых у меня с моим Попо было значительно больше. Я заметила, как он наблюдает у большого окна за наступлением вечера и спросила, чем он занимается.

— Так, дышу.

— Я тоже дышу. Я не это имела в виду.

— Пока ты меня сейчас не прервала, Майя, я просто дышал, и больше ничего. Ты бы знала, до чего же трудно дышать, ни о чём не думая.

— Такова медитация. Моя Нини ею занимается и говорит, что только так ощущает рядом с собой присутствие моего Попо.

— А ты ощущаешь его присутствие?

— Раньше я не чувствовала его, поскольку вся внутри я была словно застывшей и вообще ничего не чувствовала. Хотя теперь мне вот кажется, что мой Попо точно где-то здесь и всё кружит и кружит…

— И что же именно изменилось?

— Да всё, Мануэль. Для начала хотя бы то, что я трезвая, и вдобавок здесь есть спокойствие, тишина и простор. Хорошо бы и мне заняться медитацией, как делает моя Нини, но вот не могу я, поскольку постоянно думаю, и моя голова полна различных мыслей. Ты считаешь, это плохо?

— Ну, смотря какие мысли…

— Я никакой не Авиценна, как любит говорить моя бабушка, хотя мою голову посещают и хорошие мысли.

— Как например?

— Именно сейчас я даже не знаю, что тебе ответить, но как только моя голова родит что-то гениальное, я тебе непременно скажу. Ты слишком много думаешь над своей книгой и не тратишь собственные мысли на более важные вещи, например, до чего же подавленной была твоя жизнь до моего приезда. И что с тобой случится, когда я уйду? Задумайся-ка и о любви, Мануэль. Ведь любовь нужна всем.

— Ладно. А твоя, какова твоя любовь? — посмеиваясь, спросил он.

— Я-то могу ещё подождать, ведь мне всего девятнадцать лет, и впереди целая жизнь; тебе же девяносто, и, возможно, через пять минут ты и вовсе умрёшь.

— Мне только семьдесят два года, хотя и верно, что я могу умереть за пять минут.