Кудиев жил в старом, сталинской постройки, восьмиэтажном доме, фасад которого выходил на бульвар. Местечко здесь было престижное, но Юрий ничего другого и не ожидал: с тех пор как друзья общими усилиями посадили Тучу, дела у них у всех шли просто превосходно, как будто Тучков и впрямь принял на себя все неудачи и страдания, отпущенные им щедрой на подобные вещи судьбой. Он был чем-то вроде канализационного коллектора, куда восемь лет подряд, никем, кроме него, не замечаемое, тихонечко журча и плюхая, стекало их дерьмо. А теперь, когда он вышел на свободу, коллектор переполнился, и пенная дрянь хлынула через край. Двое из его друзей уже захлебнулись в этом зловонном потоке, превратившись в его неотъемлемую часть, а двое еще барахтались; что-то подсказывало Юрию, что барахтаться им осталось, увы, совсем недолго.

Во двор дома вела сводчатая арка, куда можно было въехать прямо с бульвара. Юрию некстати вспомнилось, что Кастет знает его машину, и он заколебался: стоит ли въезжать во двор? Кудиеву было что скрывать, и он вряд ли обрадовался бы, увидев у себя под окнами машину Юрия. Еще, чего доброго, дверь не откроет, скажет, что это не квартира Кудиевых, а штаб-квартира НАТО...

Устав сомневаться и ломать голову, Юрий припарковал машину метрах в десяти от арки, вышел из нее и запер дверь. Небо у него над головой было серым, вдоль бульвара тянуло влажным холодным ветерком, который подхватывал и закручивал миниатюрными смерчами собравшуюся у бордюров пыль. Гроза, целый день ходившая за Юрием по пятам из конца в конец Москвы, то отставая, то забегая вперед, снова нашла его. Подумав об этом, Юрий представил, как там, наверху, за облаками, кто-то в белом, с крыльями и золотистым сиянием вокруг головы, цедя сквозь зубы нехорошие слова, наблюдает за ним в прицел какого-нибудь небывалого небесного орудия, грозомета какого-нибудь, что ли, и никак, бедняга, не может поймать его макушку в перекрестие, чтобы как следует долбануть молнией. Система наведения у него, наверное, громоздкая, порядком устаревшая за тысячелетия, к нынешним скоростям не приспособлена, вот и не выходит ничего: водит-водит он из стороны в сторону своим грозометом, перегоняет медлительную, тяжелую тучу из конца в конец Москвы, а нажать на спуск никак не отважится – чувствует, что опять промажет, потратит впустую свои гигаватты...

«Точно, – развеселившись от этой воображаемой картинки, подумал Юрий. – А за электричество, небось, две тысячи лет не плачено. Как же, боялись, уважали, некому было спросить: где, мол, квитанции об оплате электроэнергии?

А сейчас у рубильника стоят такие ребята, которым уже не скажешь: Бога, мол, побойтесь! Им что Бог, что бомж – все едино, им деньги нужны, а не царствие небесное. Вот и приходится ему экономить...»

Улыбаясь своим мыслям, он двинулся в сторону арки. На плечи ему упало несколько капель дождя. Они приятно холодили сквозь рубашку потную, разгоряченную кожу. Не промочить бы сигареты, подумал Юрий, а потом решил: ну и что? Он ведь не на фронте, чтобы считать каждую затяжку. Намокнут эти – другие купит, подумаешь, проблема...

Какая-то молодая, довольно симпатичная мамаша возилась на тротуаре, пытаясь пристроить поверх детской прогулочной коляски раскрытый складной зонтик. Зонтик никак не хотел пристраиваться, все время норовя завалиться куда-то набок; упитанный карапуз в коляске от души забавлялся, дрыгая обутыми в яркие пинетки пухлыми ножками и радостно сбивая зонтик ручонками, когда тот почему-либо не хотел падать сам. Потом эта забава ему наскучила, он с отчетливым звуком, напоминающим звук вынимаемой из бутылочного горлышка пробки, выплюнул пустышку и немедленно заревел густым басом, как попавший в полярный туман ледокол. Мамаша оставила зонтик и бросилась затыкать свое чадо, которое плевалось, более не желая удовлетворяться пустышкой, и выгибалось в коляске дугой, как будто его хватил эпилептический припадок.