— Говори-говори, Сен-Жермен. Не забывай лишь, что своей участи не избегнет никто.

     — Я постараюсь это запомнить, — устало кивнул Сен-Жермен и, отвернувшись от начальника стражи, направился к облюбованной нише.

     Но причудливый инструмент, видимо, тоже устал. Звуки, из него извлекаемые, походили на дребезжание. Сен-Жермен исследовал гриф, подкрутил колки, но ничего лучшего не добился. Он вздохнул, оттолкнул от себя капризную лютню и, удрученный необходимостью присоединиться к пирующим, побрел на поиски Джаминуйи. Возле колонн, поддерживавших потолочные своды, дорогу ему заступил делийский посол.

     На лице дипломата цвела благожелательная улыбка.

     — Почтенный, — сказал он, кланяясь, — если не ошибаюсь, вы не выказали желания поощрить тягу моего юного друга к одной из древнейших в этом мире наук.

     — Это так, — сказал Сен-Жермен.

     Ему не хотелось ни с кем говорить, ему хотелось быть рядом с Падмири, однако та, верная своим принципам, вежливо, но непреклонно отвергла приглашение брата приехать на торжество.

     — Будет ли мне позволено ходатайствовать за него? — Дипломат вкрадчивым жестом указал на низенькую, стоящую неподалеку скамью.

     Сен-Жермен покачал головой.

     — Достойнейший Абшелам, приветствуя вашу настойчивость, я вынужден все-таки заявить, что никакие ваши рекомендации или посулы не подвигнут меня на такой шаг, пока я лично не удостоверюсь, умеет он управляться с лабораторным оборудованием или нет.

     Взгляд мусульманина сделался опечаленным, хотя улыбка по-прежнему не сходила с его лица.

     — Ценю ваше прямодушие, Сен-Жермен, однако не будьте же столь непреклонны. Каждый из нас имеет свой нрав, но благоразумен лишь тот, кто покоряется воле Аллаха. — Посол приложил к груди руку, чуть оттопыривая средний палец, на котором сверкал огромный алмаз.

     — Менее всего мне хотелось бы показаться вам своенравным, — поклонился в ответ Сен-Жермен и пошел вдоль колонн.

     В потоке, внезапно его подхватившем, угадывалось слишком много подводных течений. Водоворот, образованный ими, мог стать гибельным для зазевавшегося пловца.

     В тыльной части огромного зала также имелось несколько ниш с окнами, выходящими в сад, низенькими диванчиками и маленькими жаровнями, в которых медленно тлели благовонные палочки. Расположившись в одном из этих укрытий, назначенных для отдохновения и приватных бесед, Сен-Жермен велел рабу развести в настенных плошках огонь и подтянул к себе стоявший на полу сундучок. Там обнаружилось несколько потемневших от времени свитков. Раб вскоре ушел, задернув за собой занавеску, и Сен-Жермен погрузился в чтение. Освещение, собственно, было ему и не нужно, однако он не хотел, чтобы какая-нибудь любовная парочка подняла шум, наткнувшись на него в темноте.

     Минула полночь. Он поднял голову. От неразборчивых строчек рябило в глазах. На стене, чуть потрескивая, догорал последний светильник. Соседние ниши давно опустели, но в двух-трех дальних еще шла возня. Сен-Жермен уложил свитки на место и вновь привалился к стене. Перед его мысленным взором закружились воспоминания: Афины, окропленные легким весенним дождем, Парфенон, блеклые непросохшие фрески… Ниневия, ночное моление, колокольный трезвон… Не спать, не спать: сон оскорбляет богов! Долгое-долгое, бесконечное бдение… Рим, окровавленные тела на песке.